Иннокентий ТАРАБАРА

Посвящается актерам, ушедшим из реальной жизни в иной мир и до сих пор блуждающим в лабиринтах между мирами, где маяком им — эхо искренней любви и понимания.

Жанр — или комедия, или трагедия, а может, фарс или драма. Вообще, для пишущего, определение жанра — неблагодарное занятие. Во-первых, режиссер все равно придумает свой, а во-вторых, это, как одежда, по которой встречают, а прощаются-то… Да и кто сейчас способен определить чистоту жанра, пусть уж лучше встречают по “имени”, то бишь названию, и…

Милости просим, читайте, смотрите и интерпретируйте по-своему.

Ян Стрибог — на вид около сорока лет, актер, трагикомик, но не герой-любовник, хозяин ресторана. Злой на себя, потому что боится быть добрым.

Василики мифическая — 24-25 лет, голос потрясающе нежный, может свести с ума любого, но герою, по-моему, надыть в иную сторону. И другая характерная черта — хочет быть слабой, чтобы любимый мужчина был еще сильнее, чем даже есть.

Василики воображаемая — голос и внешность те же, а в остальном — кто ее разберет.

Папа Юр эфирный — в отличие от настоящего, любит сына Яна.

Папа реальный — не появляется и даже не упоминается.

Городской Философ — чем-то неуловимо напоминает Папу Юра.

На занавесе панорама провинциального города. Справа на авансцене — уличный фонарь. На одном из изображенных домов на верхнем этаже громадное окно, оно тоже светится, как и остальные. Это окно нашего героя, и мы, чтобы потом не прерывать действия, опишем его комнату сейчас. Здесь вполне уютно. Как голодные собаки, сразу бросаются в глаза огромные книжные полки. На стенах разбросаны картины, вполне симпатишные, фотографии в рамочках, какая-то странная коллекция за стеклом: тут и бабочка Тутанхамон, и концертная бабочка, и что-то еще — сразу не определишь; и современные часы “под старину”. Также в комнате предметы старинной мебели: высокое кресло с вычурными львиными лапами вместо ручек, стол, тоже старинный, с толстыми резными ножками, покрытый зеленой гобеленовой скатертью. На ней лампа с таким же абажуром, большой красный конверт. Чуть в отдалении — современный диван, пуфики, кресла, стеклянный столик. Да — среди книг — особая ниша, в ней большая бутылка шампанского — как надувная игрушка, примерно метровой высоты, рядом высокий, под стать бутылке, хрустальный бокал-ваза. Что-то еще, множество разнообразных светильников… Все это было бы эклектично, если бы не было уютно. Здесь даже труп как-то уютно покачивался бы, если бы он здесь висел, конечно.

На краю сцены справа компьютер и другая аппаратура. Рядом высокая стремянка. На верхней перекладине — большая плюшевая обезьяна, а рядом и ниже расселись другие зверушки, поменьше, из подотряда мягких и плюшевых. Посреди комнаты на ковре — большой пес — брат обезьяны. Лежит и смотрит в зал. В глубине сцены — большое современное французское окно от пола, закрытое висящим жалюзи светлого оттенка.

Теперь возвращаемся на исходную точку обзора. Его окно ничем не выделяется из многих других, неприметный светлячок городского одиночества. Вспышка молнии. Гром. На мгновение темнота.

На сцену выходит бомж, за собой тянет коляску, вместо детского сиденья там большой короб, в нем Ян с бутылкой.

Бомж: Эта не была твоей. Лада — была — моя богиня и жена. Она подарила мне…

Ян: Выпьем за нее (оба поднимают по початой бутылке).

Бомж: Она поселила в моей душе покой. А потом… умерла. Вот, а потом житье в комфорте, знаешь, оно стало вытягивать этот покой и душу заодно. В обмен на удобства. Я когда просёк это, взбунтовался и ушел на улицу. Чтобы сохранить, понимаешь?

Ян: От хорошей жизни — на улицу, чтобы сохранить… Нет… Выпьем… А я придумал пьесу об идеальной любви… И все равно не верю в нее.

Ян: М-гу (сфокусировал на нем взгляд). А ты — кто?

Ян: Человек? Человек, а как я с тобой познакомился?

Бомж: Нет, не дал, ты подумал, что я опустился на почве пьянки — ты потом объяснил, что не любишь пьяниц: хотя сам… вроде…

Ян: Ты думаешь: я пью? Это моя печаль пьет. Она меня не грызет, нет… она мной закусывает. А ты что, в очередь встал? (Бомж ошарашено мотает головой) Тогда продолжай.

Бомж: Дал. Потом спросил, почему я подошел второй раз, а я тебе ответил, потому что ты добрый, потому что ты человек, и это видно. Жить надо ладом и поступать правильно, как ты или я.

Бомж: Да так и зовут — Ладoм. В память о жене.

Бомж: Нет, немного. Мы с тобой в кино сходили. На Феллини про Казанову.

Ян: На, держи. (Протягивает туго набитое портмоне).

Бомж: Что это? Нет, мне не надо. Мне много не надо. И потом много даже, и нельзя.

Ян: Э, нет — нет, держи, Ладом. Я люблю общаться на паритетных началах. (Тот медленно берет) Расфасуй и верни (бомж застыл, Ян ухмыляется). Пустой, пустой — деньги забери себе все, а кошель с бумагами — мне. Раз ты человек и я человек — мы должны быть равны… хоть иногда.

Бомж: А мы и так равны. Но я возьму — раздам слабым. Человеки равны не по толщине кошелька, а по глубине пережитого горя. Только такой человек и может нравиться. А как иначе? Мы его жалеем, мы им проникаемся — таков наш менталитет. А счастливый человек как может нравиться? Он и не слышит и не видит никого.

Ян: Вот-вот, надо уметь слышать, даже не слушать, а именно слышать, об этом моя пьеса. Знаешь, Ладом… (скрываются) я ведь актер и мне надо работать…

За сценой уличный шум. Веселые голоса. Редкие аплодисменты. Смех. Кашель, от смеха взахлеб. Яна приглашают в ресторан отметить удачный спектакль. Справа появляется Василики с розой в руке. Прислушивается. Раздается смех Яна. Она нерешительно идет в его направлении, но решительно останавливается. Поднимает высоко голову. Ждет. Наконец, слышит голос Яна.

ЯН: Нет, господа. Не забывайте: я не шут гороховый, а дурак профессиональный. А там, где профессия, там работа; а где работа, сами знаете, есть нужда в отдыхе. Вот оторвусь от подушки и, уверяю вас, я, со всем своим уважением к себе, весь к вашим услугам.

Смех, прощания: “Ну, ладно, Ян Стрибог, пока. Мы либо в ресторане у Яна, либо у другого бога”. Опять смех. Хлопают дверцы, машины отъезжают.

Ян выходит на сцену спиной, продолжая махать им рукой.

ЯН: Вперед, дорогие, вперед! У вас длинная дорога. Я здесь сойду с ума, а вам еще идти и идти. (Разворачивается, краем глаза видит Василики и набирает цифры на мобильном телефоне.) Деушка, вам као?

ЯН: (говорит устало, сухо) Да, Ян слушает. Это я Вам (кивнул ей) и тебе тоже… Продукты все завезли?.. Такой накладки, как вчера, не будет?.. Смотри мне. Иначе на стол подадут тебя,.. запеченного, с вишенкой в гузке… Что, вишенки не любишь? А ты подумай… о габаритах… Все, не плюйся в эфир косточками: эфир — не унитаз. Я отключаюсь напрочь до утра. Пока.

ЯН: (все еще не смотрит на нее; пытаясь вспомнить, кому еще позвонить, держит трубку перед собой) Девушка, бог Янус изображается двуликим, плюс моё фамилиё — бог ветра. Одно лицо смотрит назад, второе — вперед — во времени, а третий — выдувает суть из настоящего. Вам Яна… из какого прошлого? (пауза)

ЯН: (оборачивается, взгляд теплеет) А-а, Василики (замечает ее растерянность) Ну-ка, скажи, только быстренько: как тебя приветствовать? Какая моя ипостась тебя устраивает сейчас?

ВАСИЛИКИ: Твоя, личная… Не знаю… Только не злая. Пусть обычная, с сарказмом. Светлая.

ЯН: Тогда выбирай: песнь во здравие или салют?

ВАСИЛИКИ: Ни то, ни другое — ты перепугаешь прохожих.

ЯН: Итак, решено: и то, и другое. Первое: (кладет ей руки на плечи, поет басом) Здравствуй, Василики. Здравствуй и радуйся. Теперь салют (она хлопает в ладоши, радуется, а он уже марширует, воспроизводя губами звуки горна, отдает пионерский салют). Равнение на будущее ее светлости Василики. Идут пионэры твердо, скандируют: салют тебе, Василики. Ну, а если короче, то привет, Василики. Автограф не нужен?

ЯН: Жаль. Вообще-то неплохой журнал. Ну да ладно, сам почитаю. (Смотрит на нее пристально. Она молчит.) Хочешь, доверю одну тайну?

ЯН: Я сегодня от спектакля устал, и это не та усталость, которая радует… Ну, а теперь ты признавайся… в какую тебе сторону, потому что мне — в другую… Сегодня мне по пути только с чертом, так что… пока…

ВАСИЛИКИ: Подожди, Ян, а ты не хочешь проводить меня?

ЯН: Я, конечно, джентльмен, потому что и в черте могу увидеть прекрасную незнакомку, но не наоборот же-шь. Василики, с чего ты решила, что твой путь лежит тоже в Ад?

ВАСИЛИКИ: Я не то хотела сказать, прости. Это я хотела напроситься в провожающие.

Теперь она смотрит ему в глаза и спокойно, с достоинством отвечает.

ЯН: Куда еще дальше?.. Что? Ты там побывала? Навряд ли. У каждого свой Ад… Что случилось?

ВАСИЛИКИ: За кошку не беспокойся, я насыпала ей много корма.

ВАСИЛИКИ: Мою. Я о ней беспокоюсь, она — обо мне.

ЯН: Да, я заметил, какая ты заботливая и… взрослая девочка, да? (Она молчит. Взгляд — в глаза.) На оскорбления не реагируешь?

ВАСИЛИКИ: А зачем? Ты прав — я не отстану… Я должна сказать… Знаешь, мне трудно вот так…

ВАСИЛИКИ: Скажи, ты взаправду слепой? Ты не видишь, что…

ЯН: Нет. Да. Просто мы все живем в мире слепого зрения.

ЯН: (продолжает, глядя ей в глаза) Все мы блуждаем в этом странном мире слепого зрения. А когда приходит наша смерть, мы ей говорим: подожди, мы еще так мало видели. А она отвечает: не ерепенься и не сочиняй — ты же слепой. Да, я слеп, но не безумен, нет. Это надо учитывать… Ты это учитываешь?

ВАСИЛИКИ: Я тебя люблю (пожимает плечами. Пауза).

ВАСИЛИКИ: Восприятие веревки как змеи, так же ложно, как восприятие веревки как веревки.

ЯН: Какая изумительная метафора для плохого освещения.

ВАСИЛИКИ: (кладет розу перед ним) Ян, хочешь, чтобы я ушла?

ЯН: Нет, хочу разобраться… Это тени или сумерки?

ВАСИЛИКИ: Тогда закрой глаза (он подчиняется; она обнимает его и крепко целует, затем отступает на шаг).

ЯН: Н-да… А ты знаешь, что первое желание всегда легче утолить, нежели то, что следует за ним.

ВАСИЛИКИ: Ты думаешь, у меня есть еще желания?

ЯН: Уже в третий раз! Надо же иметь чувство меры… и вкуса, наконец.

ВАСИЛИКИ: Я т е б е принесла одну розу, но зато самую-самую.

ЯН: Да (наклоняется за ней), а можно я на ней погадаю?

ЯН: Хотя нет, слишком красивая, да и не ромашка. Хотя постой, можно погадать и на колючках. Давай погадаем на колючках (укололся). А, бубёныть! Это… Это…

ВАСИЛИКИ: А ты хотел бы не просыпаться, чтоб это оставалось сном?

ЯН: … Я актер! И после спектакля нам иногда дарят цветы… и целуют… даже…

ВАСИЛИКИ: Хочешь, чтобы я разбудила тебя иначе? Я могу крикнуть… на весь мир... на всю Вселенную…

ЯН: Тише, Василики. О таком кричать должны мы… Нет, не надо — твои слова сами кричат так, что в моем космосе… А в моем космосе знаешь какая акустика — даже от твоего шепота…

ВАСИЛИКИ: … Такая акустика в космосе — крикнешь однажды, а пространство звучит и звучит вечно… Британишский.

ВАСИЛИКИ: Мне не следовало приходить сюда, но я не смогла себя перебороть… да и не хотела. И я не знаю, что это такое, и не хочу, слышишь, не хочу заглядывать в будущее, не советуюсь с прошлым, а в настоящем, вот, я… И…

ВАСИЛИКИ: Да (она радостно улыбается). И тебя, кажется, впервые поставили в неловкое положение.

ВАСИЛИКИ: Потому что, то что давило, ушло, испарилось. Я теперь легкая-прелегкая, почти невесомая и почти счастливая. Только не подумай, что я какую-то тяжесть скинула на тебя. Ею можно только делиться, а избавляться — ни-ни. Мне хорошо вот так, рядом с тобой, не потому что ты меня уже не гонишь, а еще и оттого, что я чувствую отклик в тебе. И пусть это пока только эхо в космосе, но я слышу только его.

ВАСИЛИКИ: А при взгляде на тебя меня может испугать только одно.

ВАСИЛИКИ: Что ты не сможешь додуматься вернуть мне поцелуй. Наверное, нет такого опыта…

ЯН: Ну, знаешь ли… Опыт у меня, конечно, есть… всяческий, а он, как ты знаешь, увеличивает мудрость…

ВАСИЛИКИ: Тогда обними меня покрепче, Глупый Ян.

ЯН: Я же говорил: амантэс — амэнтэс, а еще я — глупый (обнимает ее, целует).

ВАСИЛИКИ: А что такое: “амантэс — амэнтэс”?

ЯН: (мрачнеет) … ты хочешь сказать… увы, ты права… (отодвигается от нее).

ВАСИЛИКИ: Здесь дверь из серебра, из сна и страсти. Войди, мечтатель, дверь открыта настежь (тянется к нему, он же отпускает ее).

ЯН: Василики, я давно не мечтатель. И лучше будет… Знаешь, действительно… В общем, советую: не тяни за хвост, если не известно, что на другом конце.

ЯН: Ты не понимаешь… Нет, я не старый, но я — другой, и ты меня никогда не…

ВАСИЛИКИ: Я с тобой все равно не поссорюсь… Даже… Даже если ты сломаешь мою розу.

ВАСИЛИКИ: Да, и потому она моя… или я ее… как часть (пауза).

ЯН: Куда? На край смеха? Тьфу ты — света? (смеется)

ЯН: Каррамба, чертовски приятно звучит, повтори, пожалуйста.

ВАСИЛИКИ: С тобою хоть в ад, хоть на край света, … а твое “каррамба” тоже замечательно, хоть я и не знаю, что оно означает.

ЯН: Это ругательное про меня. Слушай, а если я сейчас матом, а? Все равно не отстанешь? (Она мотает головой) Ты что, вправду такая настырная? Или... А как у тебя со стойкостью? (Идут).

ЯН: Надо же! Как интересно! Вот только бы узнать, чего в тебе сейчас больше: человеческой глупости или бабской изворотливости?

ВАСИЛИКИ (вздыхает): Так уж повелось, что женская мудрость с первого взгляда всегда кажется не тем, что она есть.

ЯН: Очень надеюсь, что на этом аргументе твоя мудрость не кончится.

Зажигается уличный фонарь. Звуки ночного города, обрывки музыки, сигналы машин, скрип тормозов, всплеск воды из лужи. Голос Василики: “Ой, он меня облил”. Его: “Ничего страшного, это водяной салют”. Они появляются.

ЯН: Тебя нынче все приветствуют… Да вот же уже мой дом.

ВАСИЛИКИ: Здесь немного (отряхивает капли с подола).

ЯН: Тормоза визжат, и город рыдает грязными слезами.

ВАСИЛИКИ: Да не он, а я. Я это платье так люблю.

ЯН: Городские слезы. Даже дождь — грязный. Так природа оплакивает себя и помечает прохожих. Ты знаешь, в городе уже и не встретишь живущих — только Прохожие.

ЯН: Или почти все. Они те же люди, только Прохожие. Потому что они всегда проходят мимо и не замечают, что мимо. Для них важна цель. Они доплелись до нее, упали, задыхаются, но намечают новую. И снова вперед, и опять мимо.

ВАСИЛИКИ: Я что-то пропустила: мимо чего? Прохожий? (появляется человек, идущий не спеша)

ЯН: Мимо — жизни. Для них важно что? — Цель. А как ты идешь — не важно. А сделай акцент на “как”, и вот ты уже не Прохожий, ты — Живой. Потому что важнее, КАК ты идешь, а не сама Цель. И какая скорость у Прохожих — уже Проезжающие, Пролетающие. Н-да. Тут только, когда круто пролетаешь, тогда и понимаешь — Цивилизация. Культура — это иное. Не та скорость. И не вперед — вглубь. И к чему приходим — на такой-то скорости?

ВАСИЛИКИ: Эй, Прохожий, остановись! (человек останавливается, смотрит, затем отходит, наблюдает).

ЯН: Осторожней — останавливаться нельзя, ты погубишь Цивилизацию (ловит ее за руку, она разворачивается к нему. Стоят обнявшись. Затем она смотрит ему в глаза).

ВАСИЛИКИ: Я серьезно, Сарказмий. Я тяну тебя за хвост, тяну, раскручиваю…

ВАСИЛИКИ: А думаю, что конца не будет, ты… Я еще в зале это почувствовала, когда была какая-то зябкая тишина. Помнишь, до оваций?.. Вот смотри: кино любят все. Наверное, за доступность. А театр, он, как мифическая птица Рух, напоминает о забытом, но мощном и прекрасном. Там Культура, что-то пульсирующее, многомерное. Дотронься!

ФИЛОСОФ: Я думаю, театр любили бы больше, чем кино по телевизору, войди он в каждый дом… вот как вы здесь сейчас, например.

ВАСИЛИКИ: Нет, иначе (она запрыгала, забила в ладоши). Представь: когда-нибудь каждый, не выходя из квартиры, по своему желанию вдруг оказывается у рампы. Самый обычный перенос сознания с полным эффектом присутствия в театре, да какой там — на сцене. И актеры их всех объединяют — чувствуют каждого и всех. И дарят им сопричастность. И возникают эти самые волшебные токи, острые, трепетные, необыкновенные — здесь и сейчас. Те, что неповторимы, но всегда касаются в тебе сокровенного и потаенного. Так рождается театр? Ведь нет театра без этих токов и… и больше не будет Прохожих. А? (человек исчезает).

ЯН: Да, правда страстей… Великая Правда настоящих человеческих стихий — это вам не гром и молния. — Когда она поселяется в Актере вне сцены — это нож ему в спину (они делают шаг, второй).

ВАСИЛИКИ: Мне, кажется, я понимаю, о чем ты говоришь.

ЯН: (взрывается) Что? Что ты понимаешь? Что ты знаешь о театре? Об интригах — хрен с ними. А об Актерах, которые не могут жить без запаха кулис, которые и жизнь свою расписывают по законам театра, где огромная концентрация событий — в одном коле времени, где “нет” — банальным и незначительным фразам, а присутствие мелкого — только для… (пауза). Извини.

ВАСИЛИКИ: Злишься — значит живой, сердишься — немножко не прав. А ты прав, но… расскажи… (он молчит; дальше она продолжает медленно, вдумчиво) Театр для многих сейчас превратился в место для… Ну где еще задешево можно круто показаться в дорогом прикиде… И кто-то из артистов начинает… А зачем работать вовсю, если ты всего лишь украшение светского раута, если итак аплодируют: за костюмы, мимику, за то что ты сподобился — ходишь перед ними. Но есть другие…

ЯН: Знаешь, в чем комизм ситуации великого трагика? Таким верят на сцене, а в жизни — нет. Он не фальшивит — нет. Он-то знает: фальшь в жизни неминуемо вылезет и на сцене, что для Актера — смерть. Просто он уже и в обыденной жизни не может без больших страстей, и во всякую мелочь вкладывается весь. Дурак! И при этом хочет, чтобы друзья воспринимали его, как обычного человека, только любви ждет чуть большей, потому что больше отдает себя. У такого актера глубинная личность, а формообразующей нет — и потому он всегда разный и пронзительный, как ребенок, не знающий, где конец “нельзя”, и ранимый. И сталкиваясь с неверием, он замыкается. Идиёт. Уходит в свой мир, заоблачный. Комедия! И когда друзья просят его вернуться на грешную землю — он не слышит, а потом вдруг — бац! — возвращается раз и навсегда… (пауза). Становится или бизнесменом, или сектантом, или…

ВАСИЛИКИ: Или?… Ведь ты о чем-то другом вспомнил? Или — о ком-то?.. Стрибог, рассказывай.

ЯН: Тебе мало о комедии трагика? Ты даже здесь не смеялась, а там вааще…

ВАСИЛИКИ: Мне раздеться догола (пауза), чтобы собрать публику для тебя? А мне одной? Со мной одной поделиться не можешь? (он молчит, отвернулся). Ян, извини, я, наверное…

ЯН: (долго глядит ей в глаза, затем отводит взгляд и начинает рассказ отрешенным, подчеркнуто нейтральным тоном) Был у меня приятель в студенчестве, в знаменитой общаге на Трифоновке. У него была исключительная улыбка, веселющая, а глаза при этом всегда грустные. Как-то ночью на общей кухне он разоткровенничался: я не ахти какая “жилетка”, но, видимо, больше его никто не слушал… Он рассказывал о затяжной депрессии, о том, что не было сил даже на самоубийство. Ты знаешь, я до сих пор помню детали и, пожалуй, продолжу от первого лица, согласна? (она кивает головой) Но на меня не переноси. М-гу? (она отвечает: “М-гу”, — и его речь оживает). Он начал так: я талантливый “никто”, знаешь почему? Это когда зрители любят, а близкие не замечают... Мне некого было восхищать. Все распадалось. И вот однажды утром, заметь, не вечером, когда тоска усиливается, — я проснулся оптимистично настроенным на суицид. А! Как звучит!!! Я понял, сегодня все свершится. Во мне забурлила радостная энергия, я заспешил — а вдруг это покинет меня, а с ней и силы, и я буду опять барахтаться в собственном и чужом безразличии, как в дерьме. На все деньги купил шампанского и хрустальный бокал. Я уже увидел себя на последнем этаже, на балконе высотки, знаешь на Новом Арбате. А люди оттуда действительно кажутся абстрактными точками. Еще и движутся куда-то. И мне было смешно за ними наблюдать: они по делам — а я уже. Уже, понимаешь. Я наполняю первый бокал — выпиваю, наливаю второй — отставляю, остальное вино расплескиваю Богам высоты. Наконец прыгаю и в полете пью мелкими глотками эти мокрые пузырьки. Мне было интересно, успею я допить бокал до земли или часть пролью на себя. Какие липкие ладони от шампанского…(пауза)

ЯН: Недавно я услышал — он таки выполнил просьбу друзей: “вернулся” на грешную землю, точнее слетел на нее. Он не оставил записки, и все в страшном недоумении. — Ну отчего так? (пауза). А знаешь, сколько таких?

ВАСИЛИКИ: Неужели все это время он оставался настолько одинок? И ему не помогло то, что остановило его в первый раз?

ЯН: Он это назвал: скользкий черный юмор. В широком фойе той высотки для кого-то стояли стол и стул. Он двинулся к лифту, а очнулся за столом с ручкой и листом бумаги в руках — так подсознание сдержало его порыв. Тогда он ухмыльнулся такой защитной реакции и решил: ну, надо, дык надо, будем попрощаться. И, издеваясь над собой, описал все в черном юморе. И сам был ошарашен — мысли о самоубийстве исчезли, а крылья приподнятого настроения остались… Странички того очерка стали крыльями бабочки мужеского пола для мягкой посадки... На первый раз.

ВАСИЛИКИ (помолчав): Я не дам тебе туда улететь.

ЯН (улыбается): Если захочу, думаешь, удержишь?

ЯН: Только не говори мне больше о любви, Василики, пожалуйста. И пусть “она стара, как мир, а ее переживания вечно новы и неповторимы”. Я умею делать счастливыми сразу многих, но только на время спектакля. Я их люблю, они — меня, — но недолго. А вот одного человека… Я существую, чтобы смешить… или заставлять плакать. А любить, да еще на всю оставшуюся жизнь — это вообще край… смеха, Василики. Это в наше-то время, ха-ха-ха. Здесь полагается смеяться и даже хохотать.

ЯН: В любом случае, мадемуазель, сопли не мое оружие, кодекс чести, знаете ли, иной.

ВАСИЛИКИ: Вот ты и раскрылся, — оружие, но я-то тебе не противник, я уже приняла тебя… целиком, со всеми слабостями.

ЯН: О, новая глава! С этого момента, миледи, все приметы покрупнее, пожалуйста, рельефнее, так сказать.

ВАСИЛИКИ: А мужчина без слабости — и не человек, вовсе, а — миф. Ты же и устать можешь, и боль испытываешь. А женщина — это гнездо, куда мужчина может всегда преклонить голову.

ЯН: Да, к маме, например, если бы она не уклонялась от материнских обязанностей.

ВАСИЛИКИ: В каждом мужчине сидит и ребенок, и воин. А главная природа силы воина — в чем?

ВАСИЛИКИ: Это второй пункт кодекса чести воина, а первый?

ВАСИЛИКИ: Да не о том я! Мужчина должен кого-то защищать. И только в этой потребности, он и черпает свои силы. А если рядом нет беззащитного? — Вот для чего существует женская слабость.

ЯН: Не перегибай, Василики. Женщина, пусть и слабая, может наоборот выпивать все силы, даже последние капельки-капелюшечки.

ВАСИЛИКИ: Это … это... (пауза, появляется Философ).

ФИЛОСОФ: А девушка права, извините, женская слабость — это не хитрость в уловках стервозины и не безвольность беззащитной дурехи, тем более, что умный мужик это всегда просечет. Она говорит об умении не быть мужеподобной, не отнимать мужское у Мужчины. А иметь мужество оставаться Женственной Женщиной, то есть другой, отличной от Мужчины до конца.

ФИЛОСОФ: Именно в этой непохожести сила женской притягательности. Только так проявится Женская слабость, только она сможет стать опорой для Духа Мужчины. Лишь при таком раскладе Он захочет восхищать Ее и будет опорой для Неё. Разве вы не об этом задумывались, м?

ЯН: (пауза, с улыбкой разглядывает их). Так, так, так — продолжайте.

ФИЛОСОФ: Ваша Леди, сеньор не только зрит в корень, — она сама и есть воплощение этой древней и сейчас, к сожалению, утерянной истины.

ЯН: Так, так, так — какой, когда и кем утерянной?

ФИЛОСОФ: Вы не отмечали для себя, что нынче женщины взяли у нас всё: от брюк, сигарет и мата до мужского механизма мышления. Границы стираются — пол усредняется. Унисекс — весёлая мина для будущего. Технократия разрушила предназначение и женщины и мужчины. И те, кого мы называем “голубыми”, первые воспротивились этому.

ФИЛОСОФ: Да, в современной женщине легко увидеть человеческое, ну и, конечно же, первичные признаки пола, они часто на показ. А женское — по сути?! Есть мужчины, которые воспитывают в своей любимой женственность. Встречаются также и самородки, такие как ваша девушка. Но это исключение (без паузы). Вы замечали, что гей подчас выглядит женственнее многих женщин?

ФИЛОСОФ: Гей хочет раскрыть и познать женскую сущность — он стремиться быть Женщиной. А женщина от природы — нет, даже когда она максимально обнажается в обществе — она жаждет лишь власти над мужчиной, но забывает при этом, что гормональный раздражитель не может быть вечным, а фигура, лицо и ум — это ещё не женственность.

ФИЛОСОФ: Непохожесть — эта разность и есть вечный движитель, плюс мудрость доброты.

ЯН: Нет, я просто подумал: был бы здесь поручик Ржевский…

ЯН: Ты знаешь кого-то ещё, кому по статусу положено молчать?!! Милейший, а Вы можете разъяснить мне разницу между сомнением и борьбой трех мнений в себе?

ФИЛОСОФ: А чем отличается игра в зрелость от настоящего взросления? Вот большой человек — он серьёзен. Потому что желает внушать уважение. И ведь не подозревает, что тем самым притягивает саму смерть. — Истинное уважение вызывает только она. А кто-то чаще улыбается, так как не хочет прощаться с детством, и прячет его в морщинках от улыбки. Не мудрствуй лукаво, Ян, в тебе еще есть вера.

ЯН: О, да вы философ! А знаете, улыбка убивает серьёзных людей. Вы уверены, что точно не из них?

ФИЛОСОФ: Меч на стене — украшение, а в руках у мастера — уже не просто оружие — продолжение руки. И мудрость не только для украшения беседы. Сейчас я исчезну, и вы забудете обо мне, но не мои слова. Да, Ян, мужское сердце большое, оно доступнее для боли и не выдерживает — чаще, — медицинская статистика подтверждает сей факт. Женское сердце гораздо выносливее… Ей (кивает на Василики) можно доверять…, даже сокровенное… Воспользуйся, наконец, накопленной мудростью, Ян (исчезает).

ВАСИЛИКИ (оглядывается, пауза): Женская слабость... — нет, не о том я. Да, ты прав, все торопятся, поэтому от счастья успевают отщипнуть лишь крохи и уверены: большего невозможно, а то, что в книгах — вранье. Терпение — воспринимают как проклятие. Нет, терпения тебе хватало, но не веры... Постой, дай доскажу. Я уже не Прохожая, и я вижу, там, внутри тебя, есть страх будущей боли. Отринь его, сбрось защиту. Позволь мне самой стать защитой. Поверь, я всегда услышу тебя. И запомни: я ничего не испугаюсь. О большем не прошу.

Они уже у дверей. Он сосредоточенно ищет в связке ключей нужный.

ЯН: Да, ты меня не удивила, ничем,… ты меня просто срезала, уела, а потом погладила и придавила (пауза). Я одного не пойму… Видишь ли какая заковыка…

ЯН: А заковыка — это я. И все мое заковыристое в этой заковыке никак не уразумеет, что, первое: заковыка, оно, конечно, да, это не то, что за кавычками там, или за скобками, но и не в кавычках; второе: заковыка — это ведь не знак восклицания, а сейчас он вообще, как знак вопрошающий, и, одновременно, грозно предостерегающий…

ВАСИЛИКИ: Глупый Ян, почему — ты? Это же так просто. Здесь нет никакой тайны, и пресловутая “женская загадочность” — здесь не…

ЯН: Приступай. Иначе, я по-настоящему проглочу язык, а заодно съем свои уши и еще…

ВАСИЛИКИ: Возьми меня за руку (он берет). Покрепче. Вот так. Я не помню, какое твое слово, чудачество или взгляд… Помнишь, при нашем знакомстве ты отметил, что я умна? Я еще спросила: по интеллекту? А ты поправил: по опыту жизни. Просто моя душа до тебя не была цельной, а какой-то расколотой что ли. И эти осколки моей души вечно топорщились во все стороны как антенны. Они как бы стояли перпендикулярно моей непонятной мне сущности. Они улавливали всяческую умную информацию, анализировали ее, рассекали. А любые чувства, настроения не задерживались — меня продувало насквозь, а мне не было ни холодно, ни тепло — мне было все параллельно.

ВАСИЛИКИ: Не совсем, эти же антенны становились иглами и никого не подпускали. Я хорошо была защищена и вдруг ты… (она прижимается к нему). Мои иглы-антенны стали мягкими, податливо пластичными. Ты будто погладил их, а они замурлыкали и стали переплетаться в какой-то мягкий и теплый очаг. И я… Я почувствовала себя живою, я перестала быть Прохожей, и… Теперь мне ничего не параллельно, все меня касается. Я не хочу, чтоб они снова раскрылись — там появилось тепло. Я, оказывается, так его хотела. Я хочу сохранить этот очаг… Спасибо тебе.

ВАСИЛИКИ: Ты знаешь, я уверена, немногие из женщин обнаруживают такой очаг в себе, чтобы стать его хранительницей, как в древности. Я эгоистка, Ян?

ЯН: Ты сволочь… В нашем цивилизованном мире такое невозможно.

ВАСИЛИКИ: Да, я не из тех. Я хочу быть Живущей, хочу жить. Вот. И не смотри, что я вот такая, это все шелуха, рядом с тобой я…

ЯН: Стоп. Все. Давай на пороге договоримся, что… что все это — слова, а слова, даже правдивые, как известно — особый вид лжи…

ВАСИЛИКИ: …который так или иначе все равно приводит к правде.

ЯН: До конца? (она упрямо качнула головой, смотрит в глаза, улыбается) Я предупредил. Все, (медленно поворачивается лицом к двери).

ВАСИЛИКИ: У меня тоже есть просьба у порога.

Он делает выдох, нежно берет ее лицо в ладони и целует. И снова весел.

ЯН: Сволочь… И больше не надо быть такой умной. Правда для двоих не в словах, а... в междометиях. Дыши недосказанным, живи невысказанным — готовь его и счастье придет. И пусть оно всегда будет не то, которое ждёшь. (Без паузы) Как ты там приглашала? Здесь дверь…

ВАСИЛИКИ: … из серебра, из сна и страсти, (вместе) войди, мечтатель, дверь открыта настежь.

Ян открывает дверь. Входят, дурачась, снимают верхнюю одежду. Он застывает.

ЯН: Боюсь, что при свете ты — такая — исчезнешь и я не смогу найти тебя.

ВАСИЛИКИ: А мы зажжем свечи. И потом… потом есть руки. Ты только протяни руку, и я найду тебя сама.

ЯН: Когда ночь близится, все мы становимся незнакомцами. Чужими друг другу на чужой земле.

ЯН: … Ты хочешь прогнать его отсюда? Нет, командовать буду я. Уходи, милое, но опостылевшее (включает свет)!

ВАСИЛИКИ: (моргая, озирается) Ты кому? Кто здесь?

ЯН (после паузы): Моего одиночества. Ты нарушила его покой… На время. Ты ведь действительно меня не знаешь. Откуда все это? Ну, встретились два раза. И то случайно. Ну, видела в спектаклях. Чего ты хочешь от меня?

ЯН: В моем гардеробе большое разнообразие масок.

ВАСИЛИКИ: Ты думаешь, я еще не разглядела, что там у тебя под масками?

ЯН: Все люди носят шоры. Ограниченность обзора нынче в моде, — что не хочу — не вижу. У тебя свои шоры.

ВАСИЛИКИ: А у тебя?.. Ой, ковер, собака. На тусовке этого не было (розу кладет на стол, подбегает к собаке, обнимает ее, продолжает) Что ты вообще о себе знаешь? Ничего. Да, собака?

ЯН: (стоит, прислонившись к косяку в позе Наполеона) Гете как-то заметил: “Познай я самого себя, мне не было бы равных”.

Чуть за кадык — она уж в небе... или в пятках, —

Нет лучше мастера в игре с названьем: прятки.

ВАСИЛИКИ: Хорошо, не будем. Тогда... Скажи, а твои вещи все одухотворены?

ВАСИЛИКИ: Тогда давай спросим у них о тебе? Может, что нового откроешь и для себя? Начнем с нее: собака, ты все слышала — отвечай (прижимается ухом к ее пасти). Ага. Я так и знала: ты добрый.

ЯН: Это я-то? Я не добрый и не злой. Я беру пример у жизни, а она, как известно, просто беспощадная, поэтому фальшивые или плюшевые людики меня сторонятся.

ВАСИЛИКИ: Не спорь, она говорит, что ты ее ни разу не пнул, и даже не запинался. А когда приходили друзья, ты спасал ее от них, убирал вот в это… На этот трон. Так, теперь спросим… Нет, пока не у книг… Вот у этого застеколья. Что это за коллекция такая? Я еще в прошлый раз обратила на нее внимание (рассматривает, пока она говорит, он подходит к дутой бутылке шампанского, открывает сбоку дверцу — это оказывается бар — рассматривает вина. Выбрав бутылку и прихватив два высоких фужера, конфеты, выставляет все на стол, разливает. Появляется Папа Юр. )

ПАПА ЮР: Вот только не знаю, хорошо это или же это знак грядущей печали для кого-то. Но девушка-то как хороша.

ЯН: Ты всегда появляешься так внезапно и так ожидаемо. Что на этот раз?

ПАПА ЮР: Это я хотел бы у тебя узнать или предостеречь, если хочешь. – Не убивай на этот раз…

ЯН: (Перебивает) знаешь, что папа, я думаю ты не превозвестник-буревестник, - ты сам начало разрушения. Подумай об этом на досуге. А сейчас исчезни, как появился.

ПАПА ЮР: Сынок еще есть время. Я же вижу как ты быстро приручаешься, даже сопротивляясь. Да с такой девушкой любой…

ЯН: Ты мудрый и добрый, а я умный, потому что вижу чуть шире, чем ты.

ПАПА ЮР: Тогда прогони ее сейчас. Не надо чтоб…

ПАПА ЮР: (Помолчав) Ладно, ломай архигамлета, игрок. Но запомни: таких девушек больше нет. И еще, я рядом, как тень. (Исчезает)

ЯН: Иди, иди. Тоже мне тень отца. (Останавливает взгляд на фигурке девушки, полостью погрузившейся в рассматривании коллекции; смотрит холодно, отстраненно)

ВАСИЛИКИ: Н-да…Тут и бабочка Тутанхамон, а рядом концертная бабочка. Странное соседство. Контраст родства названий… Ты любишь контрасты?

ЯН: Ей-ей, люблю. Зришь в корень меня, но — не коллекции (предлагает ей бокал).

(Чокаются, пьют.) Конечно, бывает и время пустоты, или миг безвременья, когда вдруг понимаешь, что ты просто Другой — они едоки, а ты — еда, и бескорыстием не отличается никто. И, чтобы улучшить самочувствие, я приказываю:

ЯН: Здесь главное, чтобы не приняли тебя за жвачку — перемолотит… А ты лихо уходишь от ответа, все та же женская мудрость?

ВАСИЛИКИ: А можно сначала я скажу тост? (кладет собаку на место).

ВАСИЛИКИ: Я знаю, это ты написал. И мне нравятся эти слова. (С улыбкой целует его). Видишь, как много я о тебе знаю. А ты что-нибудь скажешь? Именно этого я хочу от тебя. Ответный тост.

ЯН (помолчав): За две равновеликие разности. За категорическую непохожесть, единственно которая и рождает силу притяжения между Мужчиной и Женщиной.

ВАСИЛИКИ: Ух, давай! (делают по глотку) А равноправие, оно, значит, расталкивает? Это все твое отношение к равноправию?

ЯН: А у тебя, значит, заказ на эту тему? Для какого журнала? И как будет называться статья? “Йоги равноправия: кто они?”, “Стерва — рабыня прогресса” или “Все феминистки против равноправия”?

ВАСИЛИКИ: (смеется, хлопает в ладоши) А последнее-то, это что? Почему они против?

ВАСИЛИКИ: (с улыбкой) Да, наверное, ты прав — “Баба Яга — всегда против”.

ЯН: Равноправие... Это слово придумали идиоты. Мужчина и Женщина от природы равновелики, а уж борьба за равноправие... Кстати, стерва — плод любви этой борьбы, а они породили маньяков-насильников и множество слабовольных импотентов. И насилие мужчин — чаще лишь ответ на эту борьбу. Бабы начинают, и, даже выигрывая, жалуются, пользуясь равноправием голоса. Мужик-то никогда не обратится за помощью, если она его поколотит скалкой. Что, кстати, случается довольно часто. А сколько в наших рассейских семьях эти дряни — подумай, одним лишь языком изводят своих благоверных, сводят их в могилу. Таких исследований не было. Вот она — идея равноправия.

ВАСИЛИКИ: Да, мужское насилие от женщин-стервоз. Я тоже наблюдала. Встают, как солдат-противник, на одну плоскость с мужчиной, кричат: мы равны! Ну, кто кого? А самих греет глупая мыслишка, что у них, мол, все равно преимущество, в том, что мужик-то женщину не тронет. Фу, как противно, — раз женщину в себе прячешь, то и получай, как соперник. Мне таких баб не жаль, а вот мужики дичают, заболевают. Да — “солдат ребенка не обидит”, а не гневливую бабу — ну почему женщины этого не понимают?

ЯН: …Я понял — ты пришла свести меня с ума. И ты это уже делаешь. Ты сводишь меня с ума.

ЯН: Нет, не с того. Тот еще крепок, но ты заставляешь набираться нового ума. Где-то здесь он был. А, вот он (держит бокал). Я пью нового ума, а старый... Пусть горе — ему, в конце концов, не мне же — горе от ума.

ВАСИЛИКИ: Ура! Революция! Свергаем старый ум! (чокаются, смеются, пьют)

ЯН: Стоп. Ну-ка, скажи: к какой категории женщин ты себя относишь?

ЯН: У этих существует три подраздела: стервы, стервозины и стервочки. Стервь — фаллосоманка-коллекционер. Считает, что если мужика лишить его этого костяка мужского достоинства, то она сама становится им, мужиком то бишь. В этом суть ее понимания равноправия. Вот послушай стиши:

Он всегда стоит на посту, рядом готовая женщина, а иначе зачем он стоит. Вот опять он стоит на посту, рядом — готовая стерва — слово ее и он тоже готовый. Сто первый готов, — молвила Стерва, наступив на его упавшее… знамя, все — больше не встанет.

Стервозина — уважает в себе прежде всего человека, внушает эту мысль окружающим, но потом почему-то обижается, что у мужчины на человека не поднимается.

А в стервочке есть изюминка — она тебе не даст спокойно уснуть или умереть, достанет и с того света, заставит поцеловать и посмотреть ей в глаза. Глянешь в них и видишь — это та женщина, что хранит жизнь в своих глазах и дарит ее тебе. Умеет быть и нежной и разбитной сукой, понимает: в них, в контрастах — пружина бытия. (Пауза). Молчишь? (Она не отрываясь смотрит на него). Что же, подойдем с другой стороны. (Подходит к ней со спины, кладет руки ей на грудь, она замирает). Ты как относишься к сексу?

ВАСИЛИКИ: Секс — это всего лишь технология доставки удовольствий по адресу. И я не представляю, как о нем говорить… В постели, по-моему, нельзя быть умным.

ВАСИЛИКИ: Любовные наслаждения должны быть, как … результат, ну, побочный эффект достижения цели, а не целью, иначе они обесцениваются. А говорить можно о сексуальности. Сексуальность — это ведь не только тонкие флюиды, но и не косметика шейпинга… Женственность, доброта — этому надо обучать.

ЯН: Я так понимаю, у нас уже сексуальный процесс — взаимопроникновение двух наших космосов. (Присаживается). Тест на совместимость понятий. Мы вышли на дорогу… Ты случайно не знаешь, что имел в виду Рабле, когда сказал: “Пойду искать великое Быть Может”. Нам не туда?

ВАСИЛИКИ: Ты страшный человек, Ян. Но со мной у тебя не пройдет (она вскакивает). Я знаю каратэ, самбо, дзюдо и много других страшных слов. А еще знаешь, как в том анекдоте: “Бабушка, а проститутка страшнее Карабаса-Барабаса? — Ой, страшнее, страшнее, внучка. — А Бабы Яги? — Ой, страшнее-страшнее”. (Василики поднимает руки над его головой и говорит жутким голосом) “Бабушка, я проститу-у-утка!..” Ну почему ты часто всех пугаешь, Ян?

ВАСИЛИКИ: Нет, наверное смешнее, но твои выходки… Говорят, что один актер стал заикой, это правда?

ЯН: Ну, он и до этого-то шесть букв не выговаривал (включает музыку). Зато теперь — прекрасный мим. У него очень выразительные жесты.

ЯН: А я о том. Ну почему людей не пугает собственная глупость? (приглашает на танец)

ВАСИЛИКИ: Недостаток ума — это пугало для окружающих, а для собственника — нимб.

ЯН: Так вот я — всего лишь выпуклое зеркало, я отражаю, потому что мне не хочется в один момент самому сделаться заикой или просто дураком, глядя на них. — И я шучу. Шучу-у-у. Если хочешь быть здоров, забавляйся. Так говорят? (начинает гладить её чуть ниже спины, она пытается не реагировать).

ВАСИЛИКИ: Имеешь такое мощное оружие, как сарказм — и тебе все в этом признаются.

ЯН: Да, но за грубую лесть я наказываю особо (она перестает танцевать).

ЯН: Хорошо. Пусть это будет твоим наказанием (она смеется, целует).

ВАСИЛИКИ: Боятся и все равно тянутся к тебе, почему? (вновь прижалась к нему)

ЯН: А ты? Им, например, нравится защищаться — так они оттачивают оружие.

ВАСИЛИКИ: (смеясь) Чье, твое? (он оставляет ее, идет к столу, наливает).

ЯН: Давайте поиграем в камень, что точит сталь, но резать сам не может? Это Гораций. Мои редкие тусовки здесь и в моем ресторане…

ВАСИЛИКИ: Ничто иное, как ристалище для тебя.

ЯН: Что ж, ты права. Всякий мужчина — воин, только оружие у каждого свое. Один говорит не бейте его ниже пояса, а другой побеждает этим… нижним поясом и потом вешает на него свою добычу. А кто-то вывесил сопли на просушку.

ВАСИЛИКИ: Фу-у, зачем? (Идет к стремянке с игрушками)

ЯН: Это его оружие. Отлито по его руке. Меч для среднего пола. А кто ты? Какая душа за твоим кадыком?

ВАСИЛИКИ (пауза, тихо): Ты никого не жалеешь? (гладит маленькие игрушки)

ЯН: Я всех жалею и потому говорю правду, только выпуклую — она сечет острей меча. А я отсекаю только ненужное — когда они еще поймут, что это лишнее.

ВАСИЛИКИ: И ты всегда это видишь? (поднимается по лестнице за обезьяной, берет ее, садится на верхнюю ступеньку)

ЯН: Нет, бывает и ошибаюсь. Я не гений, а всего лишь кривое зеркало, обезьянничаю. Потому что асоциален. А теперь и ты, похоже, заразилась… Однажды я отошел от социума, недалеко, и, как думал, ненадолго, так, по малой нужде (он уже возле нее снизу). Оглянулся и увидел: ба-а, все люди — социальные животные, и там внутри правят тщеславие и тщета. Так я убедился в правде, что карлик на плечах гиганта действительно видит дальше, чем сам гигант. И испугался я увиденного и отошел еще дальше… уже по большой нужде… (ставит ее ступни себе на плечи)

ВАСИЛИКИ: Что еще есть Бог, только я не люблю церковного Бога. Мой Бог во мне — ты его видишь оттуда?

ЯН: Ты сама — свет, свет жизни. А Бог… Да, я вижу твоего Бога. И в нем и в тебе нет тщеславия, но общественная мораль, этот догмат зрелого тщеславия, не забывай, — это первая ступенька к успеху (начинает подниматься к ней). Принять его правила игры…

ВАСИЛИКИ: И погрязнешь в болоте мерзости, оттуда свет Бога трудно разглядеть. Поэтому святые уходили от людей (он сидит рядом).

ЯН: Да, трудно быть святым в стаде. Кто-нибудь обязательно разглядит маленькое, но грязное пятнышко… Скажи, ты ведь не изучала религию, Библию?

ВАСИЛИКИ: Когда я крестилась, тот, кто совершал обряд, сделал все, чтобы отвратить меня от церкви. Я не кощунствую, я Бога люблю. А ты? Или спросим у обезьяны?

ЯН: У меня с ним сложные отношения. Я люблю богов, наших, древнеросских, богов стихий (он спрыгивает вниз).

ВАСИЛИКИ: Это из-за фамилии, Стрибог — бог ветра?

ВАСИЛИКИ: Я согласна. Налей мне еще (тоже спускается).

ЯН: Так значит, ты ни в чем не притворяешься? Не можешь совершить даже… даже пустячное насилие над своей натурой? Не можешь идти на компромисс?..

ВАСИЛИКИ: Да, я не иду на компромисс с собой, поэтому я здесь.

ЯН: Как говорится: не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься?

ВАСИЛИКИ: Да, многие проявляются, начинают обретать и понимать себя только после своей Голгофы, я набрела на себя иначе. А ты? (взгляд в упор, пауза).

ЯН: Вот и вернулись. Так кого ты встретила сегодня? Набрел я на себя или все еще болтаюсь рядом?

ВАСИЛИКИ: Ты в себе видишь чужака. Погладь его. Он тебя любит, или позволь мне.

ЯН: А кто я? (Пауза). Ты подошла очень близко, но ты не сможешь быть мне ближе, чем одиночество. Это опасно. Неужели ты еще не поняла этого, Василики?

ВАСИЛИКИ: (подходит к книгам) А давай спросим, наконец, у книг… У какой же из них? Скажи сам, какое изречение из великих о любви тебе больше нравится?

ЯН: Самое лаконичное и емкое у Эриха Марии в “Триумфальной арке”: “Любить значит знать, что именно с этим человеком ты хочешь состариться”.

ВАСИЛИКИ: (задумывается над фразой) Это то, что после свадьбы?

ЯН: Свадьбу, как праздник, нельзя нести с собой всю жизнь.

ВАСИЛИКИ: А в себе? Для меня ты — праздник. И ты у меня его не отнимешь.

ЯН: Да кто не жаждет любви? Не бывает пресыщения “новым и неповторимым”. В любви — бессмертие. Древние верили, что время любви не идет в счет человеческой жизни. Да и что мы все о древности, историки-археологи, бубёныть.

ВАСИЛИКИ: (испуганно) Сударь, вам какую книгу подать? Из современников?

ЯН: (вскакивает) Мне нужна французская лирика. Кто там: Поль Элюар, Верлен, например. Но выборочно, любовную, пожалуйста.

ЯН: Нет (она вздрагивает). Но, вы знаете, очень хочется. Но… любви я законы постиг, и уже не умею, не смею любить. В сердце лишь пепел победно ликует, в Триумфальную арку отлит — монумент разрушения всех будущих искушений: тепла, нежности и любви.

ВАСИЛИКИ: Законов любви не существует. Сердцу нет дела до законов.

ЯН: Пепел и прах… Из него опыт. Каждый, если не дурак, сначала криминалист, а уж потом могильщик праха своего. Это тот самый прах, которого у тебя…

ВАСИЛИКИ: Скажи, а та птица, что всегда возрождается из пепла, ее не птицей Счастья зовут?

ЯН: А ты не устаешь, все такая же настырная. Не успокоишься, пока не разденешь меня до селезенки?.. Говоришь, у сердца свой закон?

ВАСИЛИКИ: Да, и еще я стойкая, помнишь? Я не испугаюсь никаких привидений из прошлого или другого чего… Многие люди общаются и не слышат друг друга. Разные модели мира, разные каналы восприятия. А мы с тобой на одной орбите. У нас единый космос. Люди соглашаются друг с другом. Да, но всегда вычеркивают главный пункт любого человеческого союза — честность и честь. Слышишь, Ян?

ЯН: Что для девушки честь, для воина — десерт после ужина. Что ты, из современности, можешь знать о чести? Это не простое понятие. У него символическое звучание, немыслимая для тебя глубина.

ВАСИЛИКИ: Я бы хотела вернуть некоторым словам их гулкий объем, чтобы достучаться до тебя, чтобы ты слышал и селезенкой, и поверил, наконец, что я...

ЯН: Смыслы мельчают и человеки с ними. Мы все в теплом и мутном потоке времени, где происходит самое грандиозное нерестилище случайных слов, — так мир теряет свою многогранность. Эх, воззвать бы к Перуну. Ох ты, Бог грозы, гой, родной Перун. Порази всех людей заиканием. Или, нет, лучше болью, той же болью, что испытывают женщины, когда рожают, пусть каждое слово рождается в муках, и тогда каждый будет произносить только главные слова. К нам вернутся символы и чистый дождь. И мы сами тогда станем чище, выше, светлее! Гой еси, Светло Солнышко, Сварог-отец, выжги низость и безразличие, открой врата души нашей для света твоего лучезарного, чтобы каждый источал тепло доброты твоей.

ЯН: Ну-ка, Леший подь сюда и ответствуй мне, почему Перун-гроза не пожаловал. Леший к лешему пропал. Семистсруйно — винным паром — бес, кипя — на ладан дышит — тут и ладан не отыщешь. Гой, Стрибог родной, ты развей кручинушку, ты в узлы завей пустоту порожнюю, ветра — дай, вихрь — по мне. Не жалей меня. Чтоб быльем поросло — ты рассыпь семян, хочь погибельных. К Лешему, все к Лешему. До чего же душно мне. Душно, горько — скучно. Гой, Ярило-свет, ты прости великодушно.

ЯН: Василики, красивое имя, как васильки в поле.

ВАСИЛИКИ: (испугано) Да, мне говорили. (она видит, как он дрожит).

ЯН: Васильки — сорняк. А ты знаешь, что означает твое имя на самом деле?

ЯН: Это имя одной выкупленной рабыни, прекрасной девушки. Он подарил ей свободу, а она… она… Тебе нужна правда? И ничего кроме нее? (она молчит, тоже начинает дрожать, но выпрямляется гордо, как стойкий оловянный солдатик) И тебя не пугает, что избыток правды таит в себе нечто обманчивое? И это, пожалуй, хуже, чем явная ложь. Как осознание неизбежного зла нашего цивилизованного мира… (пауза) Так значит ты стойкая? Что ж, тысяча дорог уводит от цели и лишь одна единственная ведет к ней, так?

ВАСИЛИКИ: Да, я согласна. (Он молчит, она почти кричит) Согласна, эта дорога и для меня (пауза). Веди!!! (он молчит, ее голос срывается) Верь мне, я дойду!

ЯН: Тогда ответствуй мне, что для тебя любовь твоя?

Она убегает, звенят ложки, что-то разбивается, что-то громоздкое падает.

ЯН: На каком языке ты разговариваешь со мной, о, Память?

- На каком языке ты разговариваешь со мной, о, Любовь?

ПАПА ЮР: (его рука появляется из кресла) Ты эгоист, Ян.

ЯН: Нет, папа Юр. Сказано же: возлюби ближнего своего, как себя самого. Людей я люблю, а вот себя… Что это такое?.. Как она я не умею… И не верю.

ЯН (иронично): А может она пройдет обряд и возродится птицею Феникс? Счастьем для нас двоих? И возникнет двуединство. Местоимения “я” и “ты” заменим на “мы”… А, может, сбежит… В кухне есть запасной выход.

ЯН: Значит и в Ад, в мой личный, индивидуального пользования, ты тоже готова? (накидывает на себя бесформенную накидку).

ЯН: В то, что я не сделаю больно или не убью тебя? — Если я сумасшедший?

ВАСИЛИКИ: Нет. В третье. Что бы ты ни задумал и не сделал, ты это сделаешь для счастья своего, а если ты будешь счастлив, то счастливей меня не будет никого, мой сумасшедший Ян.

ВАСИЛИКИ: Твои глаза, Ян-Повелитель, и мое сердце.

ЯН: Тогда испей сию чашу до дна (подходит к подносу с ножами, ищет наиболее острый). Встань сюда (медленно разрезает бретельки, платье падает к ногам, она прикрывает обнаженную грудь, он разрезает трусики, она прикрывается другой рукой) Теперь встань на колени и повторяй ритуальную фразу: “Я — рабыня твоя, вся без остатка” (она повторяет) Ну как, ты довольна?

ЯН: (видно, что держится из последних сил) Да.

ВАСИЛИКИ: А ошейник будет красивым, господин?

ЯН: Ты поглупела, ты уже не в ладу со здравым смыслом.

ВАСИЛИКИ: И со всем миром — так же, но я все та же и даже сильнее, мой повелитель; и я знаю — от рабынь избавляются, если они наскучат, и еще…

ВАСИЛИКИ: Это о муже, он не должен быть рабом.

ЯН: Что ж, вижу, ты поняла кое-что из того, что относится к чести воина-мужа.

ВАСИЛИКИ: Да, только не отпускай, Ян-повелитель (пауза).

ЯН: Не отпущу, Василики (он падает на колени рядом с ней), только сначала… (накидывает на нее свой бесформенный плащ) Только сначала ты должна знать, что это не обряд посвящения, а обряд очищения… нас… от грязи цивильных свобод якобы равноправия, и... и теперь все кончилось (она, не отводя от него взгляда, собирает свою одежду). Ощути в себе волю женскую изначальную. Воспари душой, я рядом. А хочешь, будем еще ближе, но равными иначе — я господин твой, а ты — госпожа моя. Согласна так? (они помогают друг другу подняться)

Откуда-то появляется шум ветра, он что-то насвистывает, подвывает, треплет их одежду, все остальное в комнате игнорирует.

ЯН: Они жили долго и умерли в один день? Нет, Василики, разве ты не ощущаешь, как велика теперь свобода твоя?

ВАСИЛИКИ: Да, как ветер по полю… заполонила меня, разрывает…, но не без тебя, Стрибог, такая свобода сильнее привязывает, такие глубины открылись… А с тобой этот обряд что сотворил? Я же вижу…

ЯН: Обряд очистил и меня от дерьма самомнения, комплекса разобщенности… Знаешь, а ведь и та Василики не захотела свободы без него. Красиво? Да? Но она и не знала другой доли, кроме рабской. А ты превозмогла себя и вот — взлетела.

ВАСИЛИКИ: Нет, Ян, — ты не сумасшедший, ты чуточку больше, на целую вселенную. И я люблю тебя!.. А как же — контрасты?

ЯН: Если их не будет — жизнь умрет, — нам необходимо научиться и ссориться… И потом… Любить вот так… я не умею… Ты научишь?

ВАСИЛИКИ: Моей любви хватит на двоих, Стрибог! Я всегда услышу тебя.

ЯН: Тогда вперед. Там, куда мы уходим, нет ни Прохожих, ни дураков. (Доходят до окна, ветер усиливается. Возле самого окна они останавливаются).

Гой, Стрибог, родной ветер, я слышу тебя: начинай, верши суд, я подчиняюсь тебе.

Она прижимается к нему, они делают шаг в окно. Налетает вихрь, срывает с них одежду, одно мгновение — они наги, но в следующее мгновение на них уже то ли хламиды, то ли туники. И они в ином мире, здесь спокойное утро, встает солнце, безветрие, их окружает первобытная природа со всеми ее звуками (или песчаный берег с закатом). У него волосы до плеч, видна борода, в руке — посох. У нее коса до пояса. Они некоторое время идут, удаляются. Но вот обернулись, замахали руками, прощаются. Занавес.

Опять Ладом и Ян в коляске. Движутся некоторое время молча.

Ян: Эта пьеса – не мечта. Она только приближение к …, а приблизительность – враг профессионала. (Вдруг замечает бомжа.) Ты что ли, рикша? — Я не заказывал. А где мы вааще?

Бомж: Ты же хотел узнать, где настоящая жизнь.

Ян: А там что — настоящая? Эмпирически или на уровне глубинных структур?

Ян: Надо же, а ты умеешь разговаривать? (Бомж останавливается). А, может, лучше споешь, извозчик? О жизни... Не обижайся. (Пытается выбраться из короба).

Ян: Мне сейчас привиделась яркая картинка, где я прикоснулся к мечте, нет, не совсем, а к одной из ее граней что ли, или… А, бубёныть!..

Бомж: Грань мечты — это то, что отсвечивает. Мешает глядеть в даль — зеркало, стекло. Полированная стена. И нет перспективы. Грань — она всегда скользкая — нельзя зацепиться. Для жизни лучше, чтобы были узелки. Это когда привязываешься к ней множеством — множеством узелков — тогда живешь. А если их нет, или ты их срезал и не успел завязать новые, то и жизни нет — одна бликующая грань.

Ян: Оба-на!.. И все твои узелки на свалке? За что?!

Бомж: А знаешь, кем я был в прошлой жизни?! — во-от! Но! Там — слыть, а здесь — быть! Здесь я реален и свободен, а вот твоя свобода — иллюзорна — ты в кабале у привычных восприятий, ты их раб.

Ян: (вновь пытается выкарабкаться из коробки) Да над тобой каждый господин.

Бомж: Нет, это кажущаяся величина. Перед любым я надеваю удобную для всех личину бомжа, как ты — состоятельного человека. Только кто из нас состоявшийся человек, это еще вопрос. Все мое — во мне, а все твое — во вне. И не присвоить! (Ян выбрался, наконец, надвигается на него) Что, хочешь старика ударить?

Ян: Нет, не тебя, а влепить бы пощечину такой вот жизни. Разве это жизнь. Подтянись.

Бомж: Бедный ты — тебе хочется комфорта чуть большего, чем у всех. Все блага цивилизации — в удобствах. Все должно быть в двух шагах: вот унитаз и одновременно кресло, здесь — вкусная и изысканная еда, а сбоку нечто сексуальное, живое, нужного пола и вымытое к тому же. А стремление к чему — чтобы это же, но еще поближе и лучшего качества. Это развитие? — это деградация.

Ян: Но прогресс... на сопротивлении… это не...

Бомж: Да, конечно, за это нужно с кем-то драться. Но в этой борьбе кристаллизируется нечеловеческий дух, потому что эти блага — не насущная потребность, они излишни. А вот когда ты снимешь костюм цивильности, обнажишь экзистенцию духа и свободным будешь буквально драться за реальную корку хлеба насущного, как на заре человечества…

Бомж: Да, человеческий дух крепнет только когда ты дерешься за необходимое. Это аксиома, корень нравственной чистоты. Нет, ты не меня хотел бы ударить и не мою жизнь, а тот комфорт, которым ты окружил себя. Современного человека создал не труд, а каждодневная работа во имя завтрашней праздной лени в комфорте. Комфорт – начало разложения человека. Ты пока смутно ощущаешь сладковатый запах тления, но уже задыхаешься и бунтуешь против него. И хочешь вернуться к истоку себя, в детство, чтобы пойти по другому пути, отстоять и сохранить человеческое. Ведь так? Но вернуться пешком под стол нельзя. Тогда куда? — В Природу, как к началу всего сущего… Да, но чтобы слиться с Природой надо вымолить у нее прощение — ты знаешь об этом, надо вымазаться в том же дерьме, в котором и мы — Ее — на свалке. А прежде — осознать: те человеки, что еще гордо несут человеческое сегодня не нужны, потому что неудобны, и среда выдавливает нас как продукты отхода. А раз так, то мы смело идем в свое лоно, то есть на свалку. Здесь факты не искажаются, да и к Природе ближе. Придешь к нам, отдашь плащ королю, как взнос, вот тебе и новая жизнь.

Бомж: Ты же отказался от этой жизни, а куда еще? Не умирать же, а бунтовать! Я вот знаешь, как начинал — стал спать в одежде, — да, пошел против гигиенических и прочих мелких норм, этих первых звеньев кандалов, а уже потом — и в другом (улыбнулся, показывая пеньки от зубов). Надо сдружиться с этой мыслью, не смириться, а полюбить и взлелеять свой бунт, тогда ты точно свободный человек.

Бомж: Да, и уходить надо тихо, незаметно. Вот, как я тебя сейчас веду. Раз и все, и ушел.

Ян: Нет, если уж уходить насовсем, то и делать это надо красиво — громко хлопнув дверью. Но к чему? Да и штукатурка уже осыпалась.

Бомж: Искушал судьбу. А еще искyшать из ее блюда?… Ведь чего не хватает — ожогов от остроты. Вспомни: воздуха уже нет, ты достигаешь дна озера — сейчас грудь разорвет. Но ты отталкиваешься от дна и всплываешь за глотком воздуха. Вдохнул — и — какое счастье! — А? А вот сейчас ты вдохнул — и что? — Ничего. Там, на свалке, ты начнешь испытывать настоящее, без подделки, счастье. В любой безделице…

Ян: Да ни фига ты не знаешь. Че ты меня учишь, че ты меня лечишь, ты фуфлыжник, а ну вали отсюда. Искушивай сам искусанное, искусатель.

Ян: Ну и вали к своему стаду поданных. Не трожь меня. К своим нищим вали.

Бомж: Да мы богаче, чем вы. То, что мы хотим, — мы имеем, потому что надо нам немного, а вот вы нищие — в вас всегда живет нужда: еще, еще... Нам нужно человеческое, а вам? Ты когда последний раз среди себе подобных чувствовал настоящее тепло и понимание. Тебе не доступна роскошь человеческого общения. Не говорильня-выпендреж — кто умнее или богаче, а острое, до мурашей, проникновение в дух товарищеского тепла и света. Ты темный и холодный чел — я ошибся в тебе.

Ян: Это ты живешь без света — похоронил себя живого и еще расписывает здесь поэзию дерьма. Ты ведь и мечту покрошил и закопал на дне. А человеку, даже умирая, необходимо ползти к ней, к мечте.

Ян: Да хоть бы о богине Ладе. О том, что она несет каждому в своих ладонях. И надо тянуться к ней навстречу. И каждый раз умирать от ожога прикосновения… Но тянуться через пропасть, стоя на краю. Камешки осыпаются, сейчас оборвешься, а все равно тянешься. — Нужно лишь одно прикосновение Ее Нежности — в нем гармония. Вот так на краю пропасти — это Жизнь, а ты копошишься как червяк на дне этой пропасти. Ты не человек, а окрошка из «мелкого», нет у тебя мечты. Но если она вдруг появится у тебя, не детская, а настоящая, несбыточная — ты не моги воплощать ее всю, — сочиняй ее заново — недостижимую. Потому что если она свершилась — это и не мечта вовсе, или ты уже — Бог. А Богу ничего не нужно, ничего и никто. А человеку надыть куда-то тянуться… Вот как на фреске у Леонардо да Винчи. И вечно. Понимаешь, вечно. Иди, я ровняю людей по высоте мечты, а ты... Ступай, голубчик, своей дорогой, а я своей.

Бомж: А я бы тебя сразу убил. Не впервой. (Распахнул тряпье, там длинный блестящий нож.) Нет, ты первый, кто так славно ответил мне (забирает коляску, удаляясь) Прощай. И приходи, если что, так в гости. Спроси на западе, там меня все знают (Исчез). А о мечте с этой стороны я подумаю.

Ян: У, Король гадов… (пьет) а ведь, напугал… Нашел жертву, бубеныть. А ведь могет, гипноз что ли? Чуть не окунул меня в романтику дна (снова пьет). А я о чем мечтаю? А, узелки, узелки — отвяжись хороша жизь, привяжись-ка стоящая… А ты, Василики, что подскажешь?… А услышит ли?… Не звонит… Ух, я трагик, идиот правда, но траги-ик (вновь прикладывается к горлышку). Но что-то же мне нужно?… Или я уже Бог? (покачиваясь, уходит).

Действие начинается с шума грозы. Ливень, грохот отдаленного грома, резкий свет молнии. Гром и ливень затихают. Появляется Ян, на ходу надевает плащ, останавливается, прислушивается. Хочет снять плащ, тот сопротивляется. Ян вдруг соглашается с плащом, нервно поправляет его, поднимает воротник. Сгорбился, задумался. Где-то выглянул лучик солнца, раздается пение птиц. Он достает усик переговорника, закрепляет за ухом, затем рука в кармане нажимает кнопку, и для всего зала также поет В. Высоцкий о конях на краю. Ян подпевает. На словах “с гибеленным восторгом” отключает и выкрикивает эти слова сам. Достает маленький мобильный телефон, притоптывая, все еще под впечатлением прослушанной песни, делает набор номера, затем мобильник кладет в карман, общаясь посредством примочки, что закрепил за ухом. Его фигура уже распрямилась. Глаза пылают какой-то бешеной радостью — он наполняется решимости. Но говорит собранно, где-то даже проскальзывает расслабленно-барственный тон. С другой стороны сцены появляется Василики. Каждый — в кругу собственного луча света; пути героев, пока они говорят, пересекаются, но они, естественно, не замечают друг друга. Их тени на фоне урбанистического пейзажа двигаются со своей скоростью, пересекаются, соприкасаются, целуются — у них своя жизнь.

ЯН: Вот интересно, Василики, ты помнишь, что было неделю назад?

ЯН: У тебя? Ну-ка, ну-ка, это прелюбопытно. Расскажи.

ВАСИЛИКИ: (Пауза) А, да. Я встретила тебя в первый раз после нашего знакомства. Мы с тобой поболтали о том, о сем. Но недолго — ты спешил.

ЯН: А для чего, — кроме обычных дел? Но вначале ответь: мобильник — этот маленький техно-зверь — его ты хватаешь, когда он запищит, или он хватает тебя за ухо и вырывает ото всюду.

ВАСИЛИКИ: (Пауза) О, здесь прошелся загадки таинственный коготь. Загадку сию решать не нам.

ЯН: Своим загадочным и непостижимо таинственно-прекрастным голосом за уши вытаскиваешь меня из клоаки усталости.

ВАСИЛИКИ: Усталость? С утра? Ты что, всю ночь работал?

ЯН: Усталость ума, деушка. А усталость ума — перманентное состояние. К вечеру ее сумеречная зона только семикратно увеличивает мое одиночество.

ВАСИЛИКИ: Фу, какой ты сумрачный с утра. Прошла гроза — правда обещали еще, — город оплакал свою вчерашнюю пыль, теперь улыбается. Посмотри, как бликует солнце, и я тебе говорю: привет, Янчик!

ЯН: Привет, Василики! Только я, все так же, один, — Чика твоего рядом не наблюдается.

ВАСИЛИКИ: А я Чика и не приветствовала, я же сказала: привет, Янчик… А, ты об этом: Ян-чик. Я не виновата, что твое имя по-другому нежно не произносится.

ЯН: Василики, милая, нежность — она или есть, как свет в конце туннеля, или…

ЯН: Или туннель обвалился. И никакими буквенными приправами тут не поможешь. Нежность — это свеча, по которой даже в нашей грязной преисподней влюбленного разыщет возлюбленная, чтобы шепнуть ему: “твоя”. И, наконец, твой голос — само воплощение нежности. Если ты заговоришь в присутствии голубого, он порозовеет, пусть это будет даже негр — заметют.

ВАСИЛИКИ: Я не поняла: это лирика или твой излюбленный сарказм?

ЯН: Ну, что ты. Сарказм, растраченный с утра, это как яблоко Евы и Адама — из рая — в каждодневный утренний салат. Нет. Я его коплю на сегодняшнюю тусовку… Слушай, а правда, ты не замечала, кто-нибудь из геев в твоем присутствии не становился розовым в одночасье?

ВАСИЛИКИ: Ну, ты-то, надо полагать, розовый с рождения?!! Скажи-ка, кого ты любишь больше женщин?

ЯН: Обожаю такие пикировки, как, впрочем, и женщин. Но в остальном ты не права — под прессингом своей ориентации и твоего голоса я уже не розовый — пунцовый.

ВАСИЛИКИ: (Пауза) Так сильно сдерживаешь себя? А ты не сдерживай — смейся, я разрешаю. (Оба смеются) Скажи, тусовка опять у тебя? И кто будет?

ЯН: Да, у меня. А будут… как обычно… Василики, вот мы с тобой услышались сквозь тьму и тьму пространства. Теперь, по древнему ритуалу, необходимо увидеться при свечах.

ВАСИЛИКИ: Где одна из свечей, конечно же, нежность.

ЯН: Конечно. А две другие: женственность и озорство. Таков ритуал благородных духом. Ты не согласна?

ВАСИЛИКИ: А будет кто-нибудь из тех, кого я знаю?

ЯН: Нет. Наше визави — без друзей. Только не подумай, что я законченный эгоист. Музыкой твоего голоса мы будем наслаждаться втроем: ты, я и…

ВАСИЛИКИ: Ты в своем репертуаре. С тобой не соскучишься.

ЯН: Да, мой ушной аппарат, забодай его тампон. (Оба смеются)

ВАСИЛИКИ: Скажи, Ян, а почему ты не хочешь, чтобы были твои друзья?

ЯН: Василики, милая, друзья — это ведь не друг плюс друг плюс друг плюс друг, эти друзья не всегда — череда дорогих сердцу лиц. Они — одно сплошное лицо… твоего рейтинга, маска, которую надо поддерживать в определенной кондиции. Это еще легкий оброк, но изо дня в день — увольте. Нет, не люблю тусовок.

ВАСИЛИКИ: Да, ты что-то говорил об этом на нашей первой встрече, — кстати, тусовке.

ЯН: Ну, брильянт можно найти не только среди подобных. Итак, я приглашаю тебя на место нашего знакомства, то есть ко мне, завтра в двадцать ноль-ноль. Я написал потрясную штучку, может даже пьеса получится, где главная героиня — ты. У нее даже имя твое.

ВАСИЛИКИ: Ну, если бриллиант — это я, тогда приду. Но может все-таки сегодня? Ведь не все они…

Слышны короткие гудки. Василики набирает Его номер. Женский голос сообщает, что абонент недоступен. Ян отключил мобильник. Совсем.

ВАСИЛИКИ: Ах, так, да, так. (Достает сигарету, закуривает.)

ЯН: (в пространство) Если я на одно колену встану перед тобою — я — рыцарь, ты — возлюбленная госпожа моя.

Если я на оба колена встану перед тобою, значит ты — святая; только молчи, — наверняка ошибешься.

Колени преклоняют перед небесным, эфемерным, перед великой ложью. Попробуй произнести слово и не разрушить чар, тех великих чар, которые создал человек, чтобы вознести женщину выше всего земного…

ВАСИЛИКИ: Ну, погоди, Ян! Янчик-Язва, Сарказмирующий Сарказмий. (Держа первую сигарету, достает вторую. Хочет закурить. Увидела обе, засмеялась. Весело сминает вторую в кулаке.) Нет, встретимся сегодня, и не вечером, а гораздо раньше. Обещаю сюрпр-а-айз (удаляется).

ЯН: (продолжает) Я хочу творить молитвы, песни — для тебя. Я хочу приносить к твоим ногам дары, добычу. Только не разрушай чары, иначе я не буду КОЛЕНОПРЕКЛОНЕННЫМ — буду ПОСТАВЛЕННЫМ на колени, слабым, никчемным... (Пауза) А кто разрушает-то, кто... Стихотворец, бубеныть.

Ян стоит на авансцене вперившись взглядом за горизонт своих мыслей. Свет затухает. Занавес открывается, или поднимается. Ян растворяется.

Тут же в глубине зрительного зала появляется Она в легком современном плаще, а под ним — какое-то старомодное платье, удивительным образом сочетающееся с ее легкой фигурой, грацией, весной и с непостижимым образом женственности. Впрочем, старомодным платье не выглядит, но очень отличается от вызывающего стиля феминисток, как и от бабьего фасона: оно ей идет; не лишним смотрится и дешевый аудиокассетник в ее руке. Она энергично продвигается к сцене и кричит с вызовом:

ВАСИЛИКИ: Ну, что ж, господин Главный Шут города, господин Ян Стрибог — сейчас мы с тобой пошутим. Любишь над всеми шутить, всех подначивать. Сейчас моя очередь. Ты — нелюбитель тусовок, сейчас мы устроим крутую тусовочку… Вот черт, как стемнело, опять разверзнутся хляби небесные (смотрит вверх). Грозить будешь? Интересно, кому?..

С этими словами приближается к сцене, к двери в квартиру (она слева). Жмет кнопку звонка, затем включает магнитофон. Оттуда гвалт разных голосов: Приветик, Ян! Открывай! Мы к тебе в гости! Потусуемся! Открывай, давай, мы не пустые! Устроим тарам-барам! И пр., и пр. Она снова звонит, толкает дверь, та распахивается. Девушка выключает голоса, в тишине запирает дверь, делает несколько шагов к середине в полутемноте. И вдруг — отблеск молнии, гром, как в начале, затем везде загорается освещение. И мы видим замершую в немом крике Василики со взглядом, приклеенным к повесившемуся Яну.

Труп на веревке слегка раскачивается и поворачивается. Вылезшие из орбит глаза, торчащий, прикушенный язык и оголенная круглым вырезом на брюках задница. Почему он раскачивается — непонятно, может потому, что слишком высокие потолки, а может потому, что это произошло недавно. За окном барабанит дождь.

АКТ ТРЕТИЙ

Через пять секунд Василики пытается слабо вскрикнуть, но раздается его резкий голос. Она испуганно подпрыгивает, оглядывается. Его голос звучит ото всюду из скрытых динамиков. Он как будто уставший, но по комнате резво носится на всех парусах сарказма. Василики двигается к повешенному, и с первым ее шагом пространство вокруг нее сгущается, загустевает, оттуда рождаются какие-то неясные тени, плывут вместе с ней, потом отделяются и выполняют все предписания Яна. Вот его слова:

ЯН: Вы подходите к моему трупу… Нет, иначе — вы подходите моему трупу! Да, так лучше. Вы ведь знаете, с какой тщательностью я подбирал себе и одежду и окружение… А, круто сказанул?!! И сейчас мой любимый галстук от Валентино, кстати, моего друга — клоуна, стильный пиджак, моя социально обнаженная жопа — для вас, высунутый слегка распухший язык — вам, и вы — рядом и вокруг. Отпадно, тонко, эстетно, но не упадачно. Короче, удачно. А? (пролетела, громко каркая, большая ворона).

Но почему вы не смеетесь? Господа? — а, понимаю, улыбка не соответствует моменту… Но, с другой стороны, несуразность смешна. Это говорю вам я — великий комик малых и больших провинциальных трагедий.

Смейтесь, господа! Мрачность на ваших лицах соответствует смерти моей или смерти воопче? А? Но-но, только не моей последней гениальной шутке.

Смейтесь, господа. Ведь вы так подходите моему трупу, что я, пожалуй, приглашу вас с собой. Туда. Не спорьте, господа, мне сверху видней. Да-да, точно, господа, айда со мной. Я вас приглашаю. Представляете процессию: я — с голой задницей, высунутым языком, и вы — под рученьки… Что, уже улыбнулись? Ну, то-то же! Итак, под белы рученьки — отдельно ручки-ножки и чьи-то мозги в чьей-то попе… “О, Боже, — думаете вы, — это уже не смешно, а грубо, вульгарно!” Вот, уже лучше. Вы уже живее, естественнее. Зашевелились. А теперь бах-тарарах: сейчас вы взорветесь — вот вы снова улыбаетесь. Недоверчиво так, гаденько. И глазками по комнате — швырк-швырк, — так, на всякий случай — и где тут бомбочка?.. (раздается бой курантов, затем из часов вместо кукушки вылетает большая фига, хохот, и всё замолкает). Что, не нашли? Ну, значит, вздохните спокойно, расслабьтесь, можете присесть. Замечаете: лицемерие ушло. Что? Это я так, по-вашему, пары спускаю? А у вас газы скопились? — можете пукнуть, — да-да, господа, каким я был, таким я и остался — быв.

Ну-с, теперь-то улыбайтесь, смейтесь, от облегчения хотя бы, господа. В данный момент для меня очень важна форма: ваши морды улыбок, и мой несуразный труп (в воздухе возникает корова ростом с теленка, начинает класть лепехи навоза со смачным звуком, из нее что-то громко льется; затем она и продукты ее жизнедеятельности исчезают)

Я опять добился своего. Не правда ли?!! Смейтесь над собой, людики! Вы ведь помните: если я подшучивал над кем-то, это было больно именно этому человеку, а остальным — невообразимо смешно, до пренеприятнейших колик, так?!! Поэтому подойдите к двери, к выходной, бронированной, и убедите себя, что дверь не открыть, и главное — никак. Мобильники не работают. Окно пуленепробиваемое. Да, и этаж — ого-го. Поломали ноготки, поматерились. А теперь — ко мне, господа! Стойку! Прислонили, нежно, ко мне ушко, господа, и… — я жив!!! Но раскланяться не смогу, к сожалению, только покачаться. Распахнули лацканы, и, о, ужас, — да, да, вы правы, бьется не сердце, оно уволилось, а самая натуральная бомба с часовым механизмом. Слышите, как оттенькивают ваши последние сексундочки? Тишина! Полная! — потому что шок. (громкий звук хода часов).

ЯН: (продолжает, но тихо, будто успокаивает ее) Человечество, кроме исключений, конечно, разучилось сильно любить и сильно страдать, все больше привыкает к мелочности и мелкости чувств… Но, сейчас все по крупному, не так ли, людики?

Тишина, правда, не долго, потом слезы, всяческие нечистоты из сопливых словов — грязь, так сказать, полезла. Да, под тонким слоем цивилизации культура не уместилась. Ну, конечно, рядом с физиологией она просто не уместна. Ну, вы-то знаете, как я не люблю грязь. Но! Но, при “моменто море” человеческие выделения, как стёб Бога, становятся великими, и их течение не надо останавливать. Важно правильно предвидеть и срежиссировать точный момент проявления и вектор направленности. Что я и сделал. Вот это на театре и называется настоящим (одна из темных ниш вдруг ярко освещается; там филин открывает глаза, громко ухает, верещит какой-то умирающий зверек, потом все исчезает).

Шок должен быть, господа. Шок — это когда по залу — электричество, как у вас сейчас. За этими стенами вы об этом не ведали, потому что халтурили. Я — нет. Это вы опустили планку мирового театра. Вы, да еще некоторые зрители (пауза).

ВАСИЛИКИ: С тобой не поспоришь… И не поговорить уже, не успокоить…

Начинает плавно двигаться. Ее медленные движения напоминают и танец птицы, и течение воды.

ЯН: Страх и боль — не самые худшие из учителей и, наверное, самые действенные.

Откуда-то издалека наплывает какофония звуков технократической цивилизации: стук металла, скрежет, звон разбитого стекла, свист вырывающегося пара, визг тормозов, грохот рушащегося дома. Чвиркают пули. Визжит пила. И пр., и пр. Хаос звуков плывет, приобретает какой-то внутренний ритм, потом снова распадается. Но голос Яна громче, а танец Василики приобретает специфическую дерганность шаманской ритуальной пляски.

ЯН: Внемлите моим словам: глаза не видят, уши не слышат, нос не чует, — знаете это предостережение? Оно про нас — давно цивилизованных. Видя что-нибудь, большинство людей не воспринимают увиденное как таковое, а просто припоминают аналогии, подводят под стереотипы, их не тревожит Дух проявленного.

Кто перестал удивляться, пусть возвращается на дерево, я сварганю ему новый хвост. И не мешайте ему. Но остальным…

Нужен семикратный опыт одиночества, новые уши для новой музыки, новые глаза, способные разглядеть утерянные сферы божественного (пауза).

Где достать? — на театре! Причем, с парадного входа, возле рампы. Но помните, этот Дар подвластен только Актеру. Только он, Актер, имеет духовную и психическую силы нести этот Дар жаждущим, если, конечно, Бог доверил ему эту ношу и приоткрыл ему завесу, скрывающую наиотдалённейшее.

Так не оставьте же Актера поддержкой — уделите ему малую толику любви своей. Иначе Он лишится Дара сего. И тогда вы — обречены. И Рок догонит обреченного. Итак: сказано и да будет услышано.

Если поймете — насладитесь. Но даже сквозь слезы попробуйте рассмотреть юмор… Юмор есть везде. — Не обольщайтесь — не все так тяжело и серьезно. А теперь встаньте и громоплещите мне. Громче. Дружнее. И смейтесь. Смейтесь, господа!

Аплодисменты. Крики: браво, бис. Его будничный голос: “Нет, на бис не получится, я устал”, — тонет в овациях. Василики раскланивается. Сверху очень медленно, раскачиваясь, опускается большая роза черно-бархатного оттенка. Василики берет ее. Роза очень подходит к ее темным волосам. В квартиру опять врывается звук дождя. Это уже не дождь. Это МикроВселенский Потоп.

ВАСИЛИКИ: Какая она красивая… Я и не знала, что у тебя тут полно техники… Так все приспособлено к сюрпризам. А ты знаешь, потрясающая шутка; нет, что я говорю — на ниве шутки посеяно столько безумно серьезной правды. Серьезной, острой, смертельной, как зубы дракона… (кричит) Ян, я… я хочу жить. Скажи мне, как все это остановить?

Тянет руки с розой к повешенному. Тут опять раздается его голос. От неожиданности она спотыкается о плюшевую собаку, падает, хватает ее, прижимает к себе, вскакивает. Роза на полу.

ГОЛОС ЯНА: (ехидно) А видал я тебя в гробу, сотканном из стебельков роз с шипами, и чтоб лежала ты в нем живою. И сверху лепестки, лепестки… Все ж таки женщина…

ВАСИЛИКИ: (заикаясь, возбужденно) Это ты мне? Живою? Да, живою?

ГОЛОС ЯНА: Мужчина писает на врага стоя. Вам, дорогие Стервы, это не дано. Ну, не можете Вы - стоя. А хочется равноправия во всем! Поэтому Вы и заменили этот чисто мужской процесс какоизвержением изо рта, но зато стоя. Гордо. С высокой мужской позиции, и на кого? — и что же остается мужчине, если он не гавно подкаблучное? — или-или. Так-то…

ГОЛОС ЯНА: Хм, не плохо. Этакое сердечное вскрытие Стервы с большой буквы. Это надо записать. Где-то был рабочий диктофон…

ВАСИЛИКИ: (разворачивает собаку к себе и говорит ей) Нет, это он не нам. Правда, Ян?.. Согрей меня, Собака, а розу мы положим рядом, и нам не будет скучно здесь и там (ложится на ковер)

ГОЛОС ЯНА: Нет, это кассета с опусом для Василики. Пока положу ее в этот роскошный красный конверт, так… так… А это что?

Стук клавиши, отключается запись. Василики вскакивает, бросает собаку, потом поправляет ее. Хватает розу. Бежит к столу, к конверту. Кричит.

ВАСИЛИКИ: Погоди, Ян, не взрывай нас. Может… Может там… А?.. Янчик, милый…

Открывает конверт, вынимает кассету. Толкнулась к компьютеру, к непонятной аппаратуре. Ищет, куда воткнуть. Не находит. И только повторяет: “Милый Янчик, ну, пожалуйста…” Останавливается возле стремянки. Замирает. Затем берет первую мягкую игрушку. Гладит ее. Швыряет. Вторую. Третью. Трясет лестницу. На нее падает большая обезьяна.

ВАСИЛИКИ: Ты шут, кривляка, обезьяна (бьет ее). Вот так тебе, так. Дай мне магнитофон. Просто простенький кассетник. Нет, у тебя все навороченное. Джек Лондон своих гостей, ради шутки, сажал в жиденькую грязь. Раз, подножка, и они в луже. Потом отмоются. Простая здоровая грязь. А ты? Ты еще маленький. Вон сколько игрушек и взрослых, и детских собрал. А простой аудиомагнитофончик… (вновь замирает) Ой, простите меня, зверушки.

Быстро, суетясь, наводит порядок. Бежит к своему магнитофону. Вынимает свою и вставляет его кассету. Оглядывается. Берет со стола розу. Поднимает собаку. Подходит к старинному креслу, обращенному к залу своей высокой спинкой. Снимает плащ. Садится, не выпуская из рук кассетника. Лишь бутон розы и голова собаки над спинкой кресла видны из зала.

ВАСИЛИКИ: Ну, что ж, Ян. Я, кажется, готова. Мы готовы. Надеюсь, это будет светлая музыка, не для стерв (нажимает клавишу)

ЯН: Ты спросишь, откуда появились эти мечты? Твой пленительный голос, но еще больше твоя доброта. Пусть она была сиюминутной, ненаправленной. Но она была искренней, какой-то глубинной и необъятной. Доброта — вообще редкость, а твоя, еще и с нежностью. Как дети визжат от восторга, когда их щекочут, так и лучики твоей доброты, касаясь меня, толкали в зыбучую радость детства, беззаботного, бестолкового. Они проникали дальше и глубже, чем самое мудрое слово, и…

В тишине начинают громко отстукивать секунды на часовом механизме бомбы. И вновь его голос из ее аудиокассетника:

ЯН: Извини меня, Василики. Появились мечты. Такую пьесу я бы никогда не написал, потому что никто бы ее не поставил. Люди так не говорят, а женщины так не поступают — в жизни все проще, пошлее. Это на сцене простота — самое сложное искусство. А в жизни простота — синоним пустоты, и искусством уже является умение уйти от нее. Моя пьеса — не исключение. Такая вот дурацкая мечта — она на дискете. За сим, прощай, Василики. Вспоминай обо мне, когда услышишь ветер. И поцелуй его, когда он сильно повеет в лицо. Я все же Стрибог.

Кассета кончилась. Раздается резкий щелчок — магнитофон отключился. Василики оглядывается на него, кладет собаку на место, затем идет к окну, раздвигает жалюзи. В комнату вливается вечерний свет. Полоска чистого неба. Вдалеке здания. Ее хрупкий силуэт на этом фоне печален и мечтателен одновременно. Неожиданно в появившуюся атмосферу снова врывается звук идущих часов. Василики медленно оглядывается.

ЯН: Приходит время слов и лишь потом, не сразу, начинается время знаний… Я дал вам это время. Не ухмыляйтесь злобно — я сарказмий, как кто-то назвал меня за глаза, а не убивец, каррамба! Убирайтесь, сейчас двери откроются. Меня провожать не надо — не люблю тусовок. Итак — аплодисменты ваших ног, и пошибче, пошибче. Сейчас здесь все на хрен взорвется. Прощайте… Или до встречи, а?..

Его смех. Затем раздаются щелчки, дверь раскрывается. Василики, опомнившись, подбегает к Яну, смотрит, прощается, кладет розу под ним и медленно уходит, все время оглядываясь. Хочет что-то сказать, но вырывается только хрип. Тогда она кладет собаку и быстро направляется к двери, за нее. Стук ее каблуков долго не затухает.

Открывается скрытая книжными полками дверь, появляется Ян.

ЯН: Зачем ты приходила? ... Ну зачем… Да... Что ж... А, все равно. Чем хуже, тем лучше… Или не так?.. Нет, так! Жизнь, особенно последняя должна быть наполнена (идет к столу, наливает бокал). Каждое мгновение — это бокал, заполни его. В наше время трезвость — как скука — зевок небытия… Лей в эту разверзнутую пасть водки, накладывай винегрета. Лопатами (захлебываясь, жадно пьет). Тихо!!! Не о том я, — не то…

Счастье было так близко, как локоток, который не уку… А если попробовать все-таки? Он пододвинулся, потом еще ближе и… Укусил!!! Она вскрикнула. Оделась и убежала. Н-да. Не кусай свое счастье, — подумал он… — если оно уже рядом.

А счастье было так возможно… И так возможно (с воображаемой партнершей делает па из танго), и вот так возможно (партнерша превращается в грудного ребенка на руках). У-гу-гу, у-гу-гу.

ПАПА: Размышляешь? Какой ты умный. Прямо принц Гамлет.

ЯН: Да, стезя Гамлета, принца датого. И не сильно, кстати, датого. Надо добавить (идет к столу). Быть или не быть — не те вопросы. Главное — как? И потом, зачем же разжевывать пилюлю, если вас заставляют ее всего лишь проглотить.

ПАПА: М-гу. Как ты выразился давеча: жизнь — не театр, и наполняйте мгновения — эти бокалы жизни — веселыми искорками пукающих пузырьков от шампанского.

ПАПА: Да, ты ещё добавил что-то о винегрете лопатами.

ЯН: Что?! (замечает его одежду: Папа в какой-то хламиде то ли инока, то ли схимника). Что это на тебе? Наливай.

ПАПА: Скажи, сынок, неужели правда, что все женщины — стервы?

ЯН: Папа, но ты-то должен знать — я не пользуюсь избитыми до смерти истинами. Я пользуюсь истинами в усмерь пьяными (пьет). Твоя жена и моя бывшая — стервы... А ты плохо подслушивал: я говорил о том, что в современной женщине сидит человечек, борющийся за равноправие, а внутри у нее должна быть Же-е-енщина. Если бы это было — они вознеслись бы, и за собою подняли бы наш мужской мир с задницы или из нее на невообразимую высоту. Ты знаешь, сколько было женских богинь до Христа, незадолго до него? Что произошло, что они такого совершили, что появился один, мужской, да еще в трех мужских ипостасях? Мать его и та с непорочным зачатием.

ЯН: Ну почему мы из женщины убрали ее природу, а дали ей только понятие греха? Вот она нам и мстит своей стервозностью, пытается вырваться из этих оков. Надо вернуть им их женских богинь. А? Свободу, любовь, доброту. А для начала Афинскую Таис.

ЯН: Да, но не проститутка. Она свободна в выборе. Обворожительна и умом своим. А сколько в ней талантов, дающих власть над мужчинами. У феминисток не то оружие. А что ее сделало такой: образование под верным углом и особое отношение. Права была Василики — в нашей школе воспитывают человеков. А девочек надо обучать еще и женственности, и доброте, укреплять в других женских качествах. Нельзя забывать, что женщина — чуть иное, чем человек. Да, имея человеческий разум и особую школу жизни, она может быть богиней сама.

ПАПА: А Василики, что ты скажешь о ней? Как теперь, а?

ЯН: Что Василики, Папа? Я ее не знаю. Моя Василики — это сочинение на извечную тему.

ПАПА: А вдруг она все ж тебя любит и хотела бы быть с тобой?

ЯН: (взрывается) Да пойми ты, тугодум, я уже не жду контрастов. Нечем-чем ждать. Я сползаю на дно — а я не хочу. Я утратил гармонию со Вселенной, и больше не коснется меня Нежность... даже там на краю пропасти мне нет радости и не будет. Да, ладно. Давай прощаться. Ты же здесь для этого. Давай обнимемся. Больше узелков нет, ты последний.

ПАПА: Стоп, еще рано. Я, понимаешь ли, не просто так. Я не жалеть пришел. Я — твое чистилище (пауза). Надыть, сынок, надыть. Но это между нами.

ПАПА: Вот-вот, наверно, а иначе зачем я так одет?

ЯН: Ты все про меня знаешь, ты же плод моего воображения.

ПАПА: Охолонись. Даже если я — это ты, все равно главные слова должны быть высказаны осмыслено. Тобой.

ЯН: Да ты, никак, время тянешь? Ха-ха-ха. Тебе не удастся меня остановить. Понимаешь, не сможешь. Ко мне никто не придет, никто.

ПАПА: Так значит, ты спровоцировал девушку на приход сюда? Отвечай!

ЯН: Да отменил я все, и ее не ждал. Я взбунтовался. Против себя, и потом... Папа, любые твои выступления…

ПАПА: А твои опусы — не выступления? И ведь не простенькие, а крутые этакие — выступы, чтобы споткнуться, так? Насколько необходима тебе эта девушка?

ЯН: Она, как некая среда, в которой только и можно жить.

ПАПА: А я скажу тебе точнее, кто тебе нужен. Тебе нужна этакая штучка, безотказный механизм, тонкая и надежная аппаратура для имитации нежности и влечения.

ЯН: Оставь этот скорбно-саркастический тон. Что ты знаешь о жизни моей, ты — сам выдуманный?

ПАПА: Трудно признаться, да? Человеку нужна смесь мужества и слабости, уныния и самоуверенности, дело все в пропорциях. Чего в тебе больше?

ЯН: Да не влюблен я в нее! Я влюблен в безумство, которое могло бы произойти. Но безумства не будет. Профессия убила во мне невинность. “Нечаянное — чадо, чуткое до чуда”. Не может быть срежиссированного чуда для себя — не случится. Я все режиссирую наперед, не хочу, а рассчитываю по законам сцены. Какое это безумство, если я буду его контролировать. Моя спонтанность — в строго заданных границах.

Я мечтал сойти с ума, так ум мешает. Ну почему так тяжело сойти с ума? И жил бы себе еще, и жил, не тужил, а всем облегчение… Слушай, а вот то, что я с тобой тут беседую — это не симптом, а?

ПАПА: Нет. По-моему, это просто пьеса абсурда, а тебе надо...

ЯН: Бог мой, Стрибог, а что если это действительно только пьеса, где я — невольный герой. Как мне убраться со сцены? Когда, наконец, опустят занавес.? Эй, занавес, на глаза, пожалуйста, на глаза!.. Песнь пустоты рвется в душу. Покоя мне, заполони меня (вскакивает).

Освяти мне путь прямой, светлой грусти дочь!

Пой мгновением душа — мне мгновенье — Бог. (Он раскланивается).

Все. Актер уходит со сцены. (Подходит к пуфику, примеряется, берет его, идет к окну. Смотрит, отходит.)

ПАПА: Что ты делаешь, сынок. Я пошутил. У тебя же бронебойное окно.

ПАПА: Ну да, ну да, а я что говорю. Его же не разбить.

ЯН: Зато этот снаряд бронебойный (уже веселится вовсю). А знаешь, что имел в виду Рабле в словах: “Пойду искать великое БЫТЬ-МОЖЕТ”?

ЯН: Подсказка: он сказал это на смертном одре. Да, ладно. Сейчас я узнаю и расскажу тебе (бросает банкету, стекло разбивается). Там внизу площадка-козырек на втором этаже, никто не пострадает (отходит для разбега).

ПАПА: Если ты такой добрый, может, поделишься, что это все-таки за коллекция?

ЯН: (хохочет) Ты тоже настырный, Папа, но я не злюсь на тебя. Сегодня у меня все получится. И никто не помешает. Я даже телефон отключил. Видишь, никто не звонил.

ПАПА: Вот это, об этом расскажи (показывает на коллекцию).

ЯН: О да, это чудо-коллекция. Никто не разобрался — что это. А это моя гордость. С ней нелегко прощаться. Здесь приколоты две пыльные концепции современной нормы идиотизма. Наглядный зигзаг, ведомый прямой линией древней логики Аристотеля. Эта линия: от первого червячка сомнений, до куколки черной депрессии и вылупившееся новое чудовище — Я, видишь — улыбаюсь. И еще: от биологической бабочки через фрачную концертную до бабочек-фей. — Бабы с крылышками или — парящие над плитой. А? Какой образ! А-то скажут тоже: фея с кастрюлей, — вульгарно. А? Мои приколы на стене… Бубеныть, профессиональный дурак открывает секреты собственной дурости!…

ЯН: Это не пыль, а прах любви, скорбь по любимому безделью. Мне больше не читается (начинает ерничать, наблюдая за потугами отца задержать его). О, как мне стыдно, Папа. Что еще? Или все?

ПАПА: А почему в вазе, возле этой дикой бутылки, один хрустальный бокал вверх дном стоит?

ЯН: Наблюдательный, бес. Ностальгию хочешь вызвать? Этакий переломный момент (улыбается). Ничего не выйдет. Но поделюсь. Ты же мой наследник, папуля. Я раскрыл загадку Дзен. Еще в студенчестве. Как звучит хлопок двумя ладонями, вы знаете, а хлопок — одной руки? — все дело в количестве бокалов, а здесь — раз и все. Догадываешься?

ЯН: На ее (протягивает бокал) пригуби… Тогда я был не нужен и вам с матерью тоже. Не плачь. Да я с детства талантливый — никто, - но вас простил давно.

ЯН: Халиф — на час. После аплодисментов двумя ладонями меня преследовал хлопок одной руки.

ЯН: Так аплодирует тоска, папуля. Ласково, но сокрушительно бьет по плечу, которое до этого некому было подставить. После хлопка ее одной ладони ты “с гибеленным восторгом” покупаешь один бокал, чтобы с ней чокнуться. И все. И ты чокнутый. Но тогда меня вытащил черный юмор — зачатки самосознания — сарказмия.

ЯН: Это давно не оружие, папа, — защита... Папочка, милый, я тебя даже люблю, ты дал насладиться в конце наполненными мгновениями, как в начале актерской карьеры — на сцене до оваций… Ну-с, провожать не надо, — Опус под номером раз — и всё…

Отец тянет к нему руки. Ян же разбегается и… Неожиданно раздается трель мобильника. Наш герой его слышит, пытается затормозить, но поздно, он вылетает за окно. Секунда. Раздается его голос. Ян успел зацепиться.

Появляется его голова. Поседевшая. Он с трудом забирается внутрь. От веселья не осталось и следа. Он постарел. Глаза лихорадочно блестят. На лице и руках кровь. Он ее не замечает, и голос его страшен.

Кто прервал мой полет, кто посмел?.. Я все отключил!!!

Пинает банкетки, швыряет кресла, идет к компьютеру. Пиликание оттуда. Опирается о стол. Поворачивается к отцу.

ЯН: (машинально берет маленький усик переговорника — наушник с микрофоном, закрепляет за ухом) Да.

ВАСИЛИКИ: Значит ты живой? А то — был твой очередной розыгрыш?

ВАСИЛИКИ: Я, я. Я ждала взрыва, а услышала звон разбитого окна.

ВАСИЛИКИ: Ты сейчас собираешься повеситься по-настоящему, да? Так?

ЯН: Не оскорбляй. Я дурак профессиональный. Знаешь, какой у меня вид прелестный из окна? А я, хоть и Стрибог, но никогда не был в воздухе без крыльев. И тем более не говорил там. Я хочу познать радость общения в полете, в невесомом полете… Сейчас, подожди…

ВАСИЛИКИ: Не-е-ет!!! (она врывается с мобильником в руке в квартиру). Не надо, пожалуйста. Ты нам нужен (застывает, потом хочет двинуться к нему).

ЯН: Стой, не подходи. Обманула. И моя парящая, такая легкая, воздушная шутка — не удалась?! Вот, жопа какая. Зачем ты здесь? Уходи, я тебя не звал.

ВАСИЛИКИ: А ты и не позовешь… Ты вечно закрыт. Ты даже в искренности закрыт броней сарказма. Такой искренний Сарказмий. Разве он позовет от души?

ВАСИЛИКИ: Для искреннего и печального стеба?

ВАСИЛИКИ: Да, мечта для красивого конца, под занавес. А для жизни нужна другая красота (она тихонько продвигается к нему).

ВАСИЛИКИ: Ты не Змей, ты поэт, я давно это знала.

ЯН: Нет. Не приближайся. Давай завтра, а? (Наконец, обессиленный, рухнул на стул.) Ты пришла спасти меня — ты спасла. Все. Понимаешь. Все. Суицид — он может — только на пике отчаяния, на какой-то высокой волне восторга — руководить тобой… Н-да, а твоя спонтанность здесь не запрограммирована… Все, у меня нет сил. Убирайся… Пожалуйста… До завтра.

ВАСИЛИКИ: Нет, я не уйду. Тебя надо перевязать.

ЯН: Нет. Слушай внимательно: на тот свет нужно много набрать (смеется). Когда сами хотят — налегке туда не отправляются. А из меня даже пустота ушла. Я без сил, пустой, пустой, пустой… (тишина)

Вдруг молния, гром, снова молния. Свет затухает. В темноте — голос Василики.

ВАСИЛИКИ: Ян, включи свет. Что у тебя здесь? И дверь открыта. Я уже подъехала, звоню: телефон не отвечает, мобильник занят. Мне нужно с тобой поговорить, а тогда я правда спешила, потом пришлось срочно уехать…

Зажигается свет. На сцене новая Василики в брючном костюме. Замечает погром. Не видя Яна, кричит ему:

У тебя побывал бегемот? (замечает повесившегося) Ян!!!

ВАСИЛИКИ: (увидела его) Что с тобой? (подбегает к нему) Где ты так порезался? Надо срочно перевязать. Давай вызовем “скорую”.

ЯН: Папа, это кто? (Оглядывается. Отца и Василики в платье не видит). Папа, где ты? Ответь мне.

ВАСИЛИКИ: С кем ты разговариваешь? У тебя здесь папа? А где у тебя аптечка? Ну же, Ян! Ты истечешь кровью (платком промокает ему щеки).

ПАПА: А ничего не было, сынок: ты не звонил Василики. Она не приходила. Ничего не было. Запомни: ничего. Тебе всё привиделось. Настоящая Василики ничего не знает… А ведь это твой шанс. Воспользуйся им.

ПАПА: Ты болел. Попробуй излечиться. Ведь настоящая Василики пришла сама. Посмотри на нее, она любит, да и ты тоже. Не убегай от себя, я все равно верну… Адью, сынок (исчезает).

ВАСИЛИКИ: Хм, странно. Вообще-то, когда лоб горячий, кричат “мама”… А ты: “папа”, — почему? И твоя голова... что здесь произошло, наконец, Стрибог?

ЯН: (вдруг улыбается помолодевшей улыбкой, поднимает окровавленный палец) О, здесь прошелся загадки таинственный коготь. Загадку сию решать не нам.

Молния. Опять полная темнота. Еще вспышка. Раскаты грома вдали. Занавес закрывается. Слышится продолжение песни Высоцкого. В зале загорается свет.

и другие произведения, ранее нигде не публиковавшиеся

СУВЕРЕНИТЕТ – полная независимость государства от других государств в его внутренних делах и внешних отношениях.

НАЦИОНАЛЬНЫЙ СУВЕРЕНИТЕТ – совокупность прав нации /народа/ на свободу выбора социального и политического строя, на территориальную целостность, экономическую независимость и т.д.

Суверенный – 1/ Осуществляющий верховную власть /см. СУВЕРЕН/ 2/ обладающий суверенитетом /см. СУВЕРЕНИТЕТ/

Жизнь – она двуликая монета. Реверс-Аверс. И каждый раз Ночь подбрасывает ее вверх. И ты иногда видишь ее перемежающиеся поверхности – картинками во снах. Потом Монета падает, катится, крутится, вертится… Проходит день и Ночь ловит ее и вновь подкидывает… - Орел или Решка?..

Смерть или… Нет, Жизнь – это сама Монетка. Гляди, вот она падает на одну сторону – и бег времени для кого-то прекращается – этот заплатил сполна. А вот если на другую – то ты уже… вне времени.-

Оборотная сторона Смерти – не Жизнь, а Любовь.

И пока катится эта Монетка, успей ответить на вопрос: а живой ли ты, пока живешь, или чтобы быть живым - нужно любить?..

Он и Она – вдвоем, и им никто не мешает, - не правда ли – уже сказка. И у них – Альянс Равноправий, союз, основанный на уважении к свободе другого. О, это та еще сказочка, но давайте-ка все по порядку.

На Мужчину, как и на Женщину Цивилизация наша равно раздаёт Права. То есть Ей все равно, кто сколько возьмет. – Неси, пока не устанешь! И вот уже Он или Она восклицает, повторяя за кем-то из древних: «Что положено Цезарю, то…» - и кладет их себе на колени, одетые в унисексово-модные Пифагора штаны, засовывает в трусы, вгоняет под кепку…

Да, теперь и Он Суверен, и Она – Суверен и, стало быть, рядом с нами полно Суверенов.

В Микрокосме у каждого Суверена – Страна в подчинении. От Жизни и Смерти область эта Пониманием Личных Свобод Отвоевана. И вплоть до Крайних Вечно-Размытых Границ осознана лишь Сувереном самим. И чтоб утвердиться на троне Он осознание это толкает в ближайший народ. И как Сизиф – не устаёт!

Обширна Страна Личных Свобод. Есть Родники в Ней, Реки, есть и Моря, различные – личные… Когда Радости Родники иссякают – Сила Личности – тает мутным потоком, и, разливаясь в Моря все заполняют-заполоняют - Моря Одиночества. Те, кто пытался постичь Их Глубины – теперь Блаженные. Иль – отпевание Их было коротким и чаще запретным. Так что до конца эти моря никем не изучены.

И недавно наши герои, то есть два Суверена, отдали швартовы каждый в своем – в Бездонных Морях Одиночества. Их гнал Ветер Странствий, в их головах он всегда мотивчик насвистывал свой, только тихо, а поселился давно там, как Главный Принцип Свободы. И неважно, что живя в голове – Ветер любой никогда не бывает попутным… Прельстились Они, видно, на то, что здесь, в Морях Одиночества во всех направлениях никто и ничто не мешает, есть где развернуться Беспредельной Свободе. Знают, что в Море этом Почти Совершенная Пустота. Как часто мы забываем, что только – Почти. –

Здесь Накатывают Иногда Гранитные Волны Тоски. И тут же из Ничего Выкарабкиваются или Выстреливают Тучные Голограммы Черно-Белых Воспоминаний и Падают Градинами головоломок на Суверена и ранят Его Контрастов – Острыми Гранями…

Он и Она – два Суверена некоторое время назад Совместный Образ Жизни вели, и хотя друг от друга чуть Обособлены были, всем казалось – Цивильно-Счастливо жили Они. Конечно, не все так просто, - Они притирались, и Мелкие Разногласия имели место в Их Отношениях, даже Стычки Острые… на Дальних Границах – Драчки с душой, но без Глубины – с воспитательной целью: сюда не суйся, и бит не будешь! И, ваще, веди себя так, а не по-другому, ты же видишь, мне так удобней, я человек-Суверен – мне дозволено больше...

- Да, Охрана Покоя и Независимости Своего Микроклимата от Капризных Выпадов и Поползновений Соседа – Тяжелая, но Почетная Обязанность Суверена, Правителя Микрокосма. И пока Главные Цитадели: Достоинство и Самолюбие, те, что делают Микроклимат , - сильно затронуты не были. – Храним права на Свободу и Эгоизм Разумный, а Прочее в Жизни – всё бесполезное! - так утверждали Они.

Им казалось, что все предусмотрено, все рассчитано, но…

Однажды Они как всегда Мирно ссорились - проводили Парад-Демонстрацию Всех Своих Сил, называя это – Превентивными Мерами, как одно, до одури тихое Слово прозвучало вдруг - Взрывом… сразу Всех Суверенных Границ. Да еще на Голодный Желудок… Тут всплыли все Обиды, былые Недоговоренности и сделали Крепким вечный Напиток Непонимания и, обжигая Желудок, обернулись для Суверенов ядом – Обманом Всего. –

Как же так, ведь доверие так искусно и долго строилось до Определённых Границ, - дальше яд не смог бы пройти! Для этого ж заслоны строились из Желания Не разбираться в Некоторых Принципах – против такого вот Проникновения; Если Поймёшь,- то многое надо принять, и придётся простить, да ещё за так…

Да, всё так и чуток иначе, - Они Совместного Времени не учли. Не учли, что долго живя бок о бок даже с равным Себе Сувереном в Зависимость входишь Нечаянно. Границы так потихоньку Стираются – Обобществляются, Переплетаются и возрастает тонкое и прямое влияние-давление одного Микроклимата на Другой – иллюзия Доверительности и Понимательности. Да ещё тут это: начинаешь где-то Внутри себя слышать гулко-державный шепот: «Я должна» или «Должен Я». А Он Противоречит Былому «Хочу!», такому Всемогущему только вчера… Так нервы, как боевая тетива лука, натягиваются, - Напряженье растет и лишь Случая ждет, вот, блин, какая тут – Закавыка.

В общем, не важно, что Повод банальный был и манюсенький. - Случай шутку сыграл - С криком: «Сюрприз!» – к ним без стука вошел. И, созревшая Заковыка лопнула, загадив злым соком Нейтральное Слово это, напитав его им. Хороня под собою Доверие с неврастеническими Литаврами...

Эхо Шутки Взрывною волною кривило Сувереновы лица. И каждый думал, что Противник вот так вот Издевается и Победу Празднует, в зеркало-то недосуг посмотреть да себя послушать.

А воинственные Призраки других Слов уже Выстудили пространство меж Губ, и Кристаллики Холода, как наконечники стрел прикрученные к Междометиям, летели и проникали Дальше чем звук, и попадали в Цель. Даже если и не иcкали Ее, - Закавыка так постаралась, сращивая Микрокосмосы, что Жесткий Удар Одного - Наотмашь Бил в Обе Стороны… Н-да, возможно Улыбка Случая не была бы такой кривой, если бы Заковыка была Романтической!

От Тяжести невыносимой трещали по швам Миры – Самолюбия-Крепости. И первой была команда – Мосты в Крепость поднять, чтобы доступ к Ушам Закрыть – а это главный вход в Цитадель Израненного Самолюбия; не слушать, чтоб не услышать и не понять – иначе сразу ослабнешь.

И Заметались Войска. Раздавались Немые, но гневные выкрики:

-Измена! Обман! Так нельзя. Мы не ждали этого! Наши Права Узурпированы! Ах, как Страдает Территориальная Целостность Наша! Вот Вам Нота Протеста! Мы требуем своей Независимости! … или - Война!..

Ну, надо сказать, что Кровожадными Милитаристами Они не были. Нет, проще все: Присвоенными Правами Раздутая Суверенова Гордость в каверзных ситуациях предписывает: Видеть всегда только Свою любимую Правду, - иначе ты не Правитель, а всего-навсего – Один из толпы. И Суверен – Отворачивается, - вставая на Длительный Путь Молчания. Такая Весомая Пауза должна Убедить противника. В чем? А в том, что прав Он, - потому как Суверен Всегда считается Правым и все! – В этом - Свобода! – а прочая вся Жизнь – Бесполезная… - шептали Оба они обессилено. И, с тяжелым балластом Непонимания – за что Их вот так? - сели Каждый в Свои Корабли. И туда направились, где не встретишь Житейских Бурь; Путями Молчания в Морях Одиночества закружили Они – Друзьями Обыденными Обычного Небытия…

Гранитные Волны Тоски появлялись всегда неожиданно. Накатывают и давят – навалятся так, что Воздуха Всего Микрокосма уже не хватает. А Голограммы Черно-Белых Воспоминаний – лишь добивают. Но Гордость ведет Корабли! И Суверен, двигаясь даже прямо на Дно, сдавленным криком упрямо командует: Вперед! Маневра такого требует… Попранная Территориальная Целостность Наша! А Прочая Вся Жизнь – Бесполезная… Вперед! И только Вперед, Корабли!

Видимость здесь, в Черноте Одиночества – Всегда Превосходная. – Не было впереди Туманов, как не было – Неба, как не было – Птиц, как не было Горизонта ни вдали, ни вблизи. Сказано же: в Морях Одиночества Почти Абсолютная Пустота. Но только – Почти…

Как же так получилось? – спросите Вы. – Почему за Своею Свободой Суверен уходит в Пространство, где нет Простора, как в Замогильную Глубину? - А где еще встретишь более Совершенное Одиночество, чем в Могиле?

Но конечно же – нет, не смерти жаждал наш Суверен, просто Одиночество-Море - единственный Край Свободы По Праву Эго. Ещё - здесь без потерь для Достоинства можно зализывать раны и… Вспомнилось Ему начало Их отношений. Как уверен Он был тогда, что заарканил Свою Синюю Птицу, сохраняя Своё Одиночество. И посадил Её у Себя, думая, что для Птицы Удачи создал удобную клетку… Не знал Он, что если у Синей Птицы – отрезать Синее Небо, - Птица незаметно курицей оборачивается… У Суверена мозг устроен иначе. Он склонен думать, что каждому Свойственен Свой Путь к Небу. И думая так, Суверен – залезает в Клетку… к своей Синей Птице. – Но, Он Сам у Себя Высокое Небо украл?! – Нет, Он так Ратифицирует Свое Суверенное Право – на Выбор Пути… не выходя из клетки. - И Суверенам, каждому в Море Своем – мнился кусочек синего Неба. На Голубой Тарелке. С Вилкой и Ножичком по бокам.

…Долго ли, коротко, по Морю плыл Суверен. Но вот опять Корабль накренился: вновь волна Гранитной Тоски Накатила. И давит, гнетет, подталкивает Его к появившейся из Глубин – Серой Скале Отчаяния! Может Ошибку Признать, Извиниться… за что-нибудь, иль попытаться Понять Визави… Но Гордость Ведет Корабли! Нос - задрать! Люки в трюмы сомнений - задраить! И вперед, Корабли, только вперед. И Суверен меланхолично соскальзывает с Высокого Гребня Тоски мимо Серой Скалы Отчаянья. Так Он незаметно оказывается в Мягком Водовороте Другой, Смертельно-Тягучей – Воды. Как хороша Ласка Ее Величества Равнодушия,- в объятьях Её Прочее Все стало - как Жизнь – Бесполезным, все-все-все…

И тут-то кольнула Его Мечта. – Он отвернулся. Его убаюкивала Томным Холодом Мягкость Воды: Будь Равнодушен, Мечта причиняет Боль. Ты многоопытен, знаешь все. И вспомнил Он. Когда-то, очень давно, Мечта подняла Его высоко-высоко и… бросила. И падение было болезненно – Мечта столкнула Его с Реальностью. После этого вместо Мечты у него появились Планы, те, что строят в Пределах Разумного, без Романтики и Прочих Бредовых Идей… Так устанавливались первые прутья границ будущей клетки, ломающей крылья…

- А если Надеждой согрета, тогда Боль Мечты и Желанна, и Сладостна.

- Не слушай Ее, - тягуче плела Волна, - тебе-то известно уже, что Бесполезное в Жизни Все, Что Доставляет Душевную Боль.

- Эй, Суверен! – набирала Силу Мечта, - вспомни, чего Ты хотел, глядя в Высокое Небо. Ты ведь знаешь: Летать возможно.

- Каждому Свойственен Свой Путь к Небу, - с усмешкой тянул Суверен.

-Этот Твой Путь… Он не в Небо. И потом, чтобы в Небе Летать... Да Подними Ты голову, уже взгляд в небо - рождает Надежду. Ну же,

- Да, я узнал Тебя, моя давняя-давняя Мечта! Но… какая же наивная Ты… А я уже давно другой.

- Помнишь, когда Ты песенку свою сочинил про то, что бесполезное в Жизни всё, кроме… Ну, помнишь этот момент… Тогда Ты Жизнью был загнан в Угол. И в этом Углу потом выстроил Свое Государство-Дом, и стал Сувереном, Верховным Правителем в Нем. Да, не все мастера выстраивать Дом из Одного Угла.

Из тех же, искусственных нитей стал удобную мягкую жизнь плести. О Настоящих Жизненных Нитях забыл… Эх ты, я знаю кто Ты: Плюшевой Жизни Верховный Правитель!

- Я не маленький, не учи меня, я… - И Суверен, лежа на по-царски скрипучем диване, королевским жестом поднял руку и почему-то смахнул… слезу.

- Помнишь, - тихо шептала Мечта, - Путь, который Ты рисовал однажды… Он очень трудный, и до Него надо еще дойти…

- Ты не слушаешь меня… Это рана… Отвали, пожалуйста…

- Не могу… Ты сам Открыл… рану, в которой я живу, чтобы… спасти меня. Диагноз твоей болезни: комфортный вывих мозга – опасен для моей жизни. А кто Ты без меня?.. Эта рана - растревоженная – вылечит Тебя. Высветит путь… Вспомни, куда ведет лишь одна тропинка… та, которая вне слов…

- Вспомни, что ты писал - из жизни сущностей одиночества:

И не слушая более ничего, Мечта подняла, подхватила Его и … понесла. Не забыть бы цветы. Брякнула мелочь в кармане, одна монетка скользнула меж пальцев и покатилась… Он спешил, не нагнулся за ней. Вот Он уже в метро…

Как нехотя дверь открыла Она. Задумчиво приняла цветы. Потом без эмоций Ему объяснила, что у Нее теперь новый альянс, что тот - Ее уважает, потом стала умное что-то ронять про то, что Он-де не понимал Ее и не соблюдал Ее права, поэтому Она разлюбила и от Него ушла, что…

Но Он не дослушал, коротко извинившись, ушел. И вниз сходя по ступенькам, с горькой усмешкою вспоминал, что:

Нежность… Но она может быть лишь обоюдной! А я-то ведь тоже был не… Да, я боялся любить… - он медленно склонил голову, потоком нахлынули мысли:

- В нежности растворяется Эго, в любви – забываешь себя. А если нежен лишь ты, без ответной волны теплоты, - пытка радостью обязательно обернется болью. Как кутенок только что родившийся доверчиво тычется горячим носом в любую подставленную ладонь, так в нежности, не замечая этого, свое слепое сердце и мы кладем в лежащую рядом родную ладонь. – И если в ответ дотронуться Грубо, то сердце Прозреет, - оно увидит, почувствует зло... Нежность – она обоюдоострый меч – поспешил открыться и вот самолюбие ревностное – ранит самое себя…

Как научиться быть не слепым, как заранее ощутить, узреть путь, где предначертана ответная нежность?! – Терпение?! – Чушь! Поспешил, как и Опоздал, это одно и тоже. - Нельзя догонять Время, у Него свой путь... - И боль прокатывается по глотке, как сухая вода…

И ты уходишь в свою скорлупу. Затем на свет вылупляется Суверен – болезненно-гордая птица без крыльев, - а Прозревшее сердце взамен сердечности одевает Суверена в броню по макушку. Через нее он больше не увидит вокруг добра, защищён от такой ошибки. И если ему указать на заблуждение, он с кривою ухмылкой заметит, что будет – большое зло, если поверит, что в чём-то есть хотя бы капелька искренней доброты. И бросает с презреньем сверхмудрое: а вы все слепцы…

А как легко становится жить. Надо лишь зорко следить, чтобы не объединялась своя свобода с другой. Вдвоем главное - не углубляться, не затрачиваться, близко не подпускать, не эмоционировать, быть ровно ласковым. Подчиняться лишь Ветру странствий, и путешествовать всюду с драгоценным стеклянным – собой, искать Гармонию - как сиюминутный покой… И он убивает время на поиски, и Время, защищаясь, в ответ его не щадит.

А память о том, что Нежность и есть Гармония, и Нежность же – единственный путь, ведущий к Ней, к Гармонии, что живет вне Времени, - похоронил в броне. В среде раскрепощено замкнутых лишь на себя, Нежность - пугает и изгоняется громкими воплями сладострастия… Потому что Нежность, этот изысканно тонкий инструмент душевной теплоты, - бомба для любой брони.

И наш герой вдруг очнулся. Ему захотелось - и он с радостью это отметил, в нем новое проросло - не отстаивать в будущем только свое, жить только как ему хочется, а кануть в жизнь, где удобно - двоим, а удобнее там, где комфортно Ей. Да к чертям собачьим и удобную жизнь вообще, если Возлюбленной она так же не по душе… Да, Она должна быть равной Ему – по Высоте Желаний.

Так наш герой очнулся мужчиной. Устало взглянул на Ее окно и…

А потом, вдвоем на Корабле Обоюдных Желаний. Ветер Свободы оседлал паруса, на борту лишь Золото Нежности и… - так они станут Повелителями Времени и Судьбы…

Да, хорошо бы! Но услышит ли, поймет ли его Она?!! И нужно ли Ей все это?!

Он выгреб из кармана мелочь, чтоб на удачу бросить монету. О, а откуда здесь иностранная – в два соверена, - а, не важно. Он подкинул ее высоко-высоко, загадав на решку…

Если ты мужчина - отодвинь самолюбие, что надиктовано детскими комплексами и технократическими требованиями социума на зрелую самооценку, - умей быть снисходительным и великодушным, но не теряй - лицо. Если ищешь свою Любимую – будь Мужчиною до конца. Когда же найдешь и уже будешь с Нею, - продолжай движение в нежности – иди к Ней, чтобы Понять как Обрести…

Монета упала и покатилась по пологому верху асфальта, вот закружила на месте, забренчала, отбрасывая фонарные зайчики ему в глаза, так иногда заигрывает, ослепляя, судьба…- Орел или Решка?

Но наш герой… забыл о монете, он - смотрел на окно. В следующее мгновение он сделает шаг. Куда? – Не знаю. Честно говоря, мне гораздо интереснее взглянуть на… монету. Почему-то кажется, что она больше расскажет о Его ВЫБОРЕ…

Согласитесь, Монета, которую подбрасывает Ночь, гораздо важнее. А это была - Она…

(Из серии рассказов, которые я храню в своей толстой Амбарной книге.)

Однажды, когда я вносил деловые записи в свою толстую Амбарную книгу, я услышал, как в мою комнату врывается танк.

Только успел я подумать, с каким удовольствием плюну в его железную харю, как он тут же рассыпался на мелкие части.

- Опять придется чинить дверной проем, - мелькнуло у меня в голове, и я услышал новый лязг.

Этому я успел плюнуть, попал точно, в дуло. И теперь в проходе возвышалась очень большая куча металлолома.

С тоскою вспомнил о юном поколении в галстуках – истинных ценителях ржавчины. Но не успел пустить клич, как уже третий танк, пробиваясь ко мне, лихо влетел на остатки предыдущих.

Глубоко вздохнув, я презрительно отвернулся. От обиды у танка дуло повело в сторону и что-то капнуло из него, зазвучав трогательно-мелодичным звоном. Затем вырвался пронзительный визг и танк, рыдая и скрежеща, замертво припаялся к праху своих собратьев.

И тут их явилось семь или восемь. А так как въехать все вместе они не могли, то они стали плевать друг в друга.

Этого я вытерпеть уже не смог. Окинув опытным взглядом поле сражения, определил примерный вес всего железа в килограммах и граммах, а также стоимость причиненного мне ущерба в известных единицах и тут же записал собранные данные в свою Амбарную книгу.

Танки застыли на миг, даже плеваться перестали. Потом разом, как-то уныло, заскрипели и, развернувшись, поползли, увозя вместе с кучей металлолома тяжелую печаль свою.

А я взял каменный топор – молоток куда-то опять запропастился – и принялся чинить дверной косяк.

Одной крысе выбрили темечко по крысиной моде и нарисовали на том месте цветок; крыса очень обрадовалась, потому что цветок был голубой. И заулыбалась своей очень нехорошей – крысиной – улыбкой.

- И в среде крыс среди крыс - попадаются буратины, - наставительным тоном заметила старая крыса и продемонстрировала свою улыбку.

И тут заулыбались все крысы: и голубые, и неряшливо одетые. Вмиг нехорошая улыбка выросла до таких размеров, что все крысы вошли в экстаз и, ударившись боками, завертелись в танце «Хвостатых зубов», так редко исполняемом крысами, что его еще никто не видел.

Одному Хлыщу была подарена красивая трость.

Ну, кем и почему была подарена, я не знаю, но он вмиг преобразился – заважничал и засиял весь. И из неявного Хлыща обернулся явным. Все симптомы налицо – прям болезь какая.

Одному Злому Человеку не понравились сияющие симптомы Хлыща, и этот Злой Человек сделал обычное злое дело – сломал трость.

Сильно Хлыща затрясло. Он запричитал, заныл препротивно. Но так как все Хлыщи слабосильные, он не переломал Злому Человеку хребет, а сам будто бы надломился.

ЧЕРНОВОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ В ПАРТИЮ ПОКИНУТОГО ВЛЮБЛЕННОГО

Я чувствую уже не амбивалентность, чувствую плюрализм мнений на мою единственную жизнь. В голове от этого шум. В сердце тоже крики разных сумасшедших.

Единственный выход вижу во вступлении в партию Зеленых Телевизоров. Предполагаю, что там тоже господствует плюрализм, но уверен, что по голове меня будут бить только Положительные эмоции…

А может, все-таки повеситься, тогда полюбит, а?..

Жизнь! Такая, ну такая… И все равно – переливалась из пустой работы в порожний досуг.

Жизнь текла серым питерским дождиком. Но иногда вдруг вспыхнет, всколыхнет ярко и тут же затухает – острые боли в желудке бывали наскоками, да и то редко.

Так и лилась ее жизнь, а настоящая проходила мимо – все крупной поступью, вдаль за горизонт.

Однажды глаза девушки раскрылись – она увидела проходившую мимо Настоящую жизнь. Прокляв свою, пошла догонять Настоящую.

В погоне за Настоящей ей помогали яркие моменты собственной, тогда девушка останавливалась, хваталась за желудок и шептала: «Вот она – Настоящая!» Потом шла дальше.

- А Раскольников – это не настоящая?! Вот где насыщенность жизни духа! – услышала она однажды разговор и смутно вспомнила этих героев. Глаза ее засверкали, спина выпрямилась, и она гордо проговорила:

Однажды, когда она стояла на перроне и представляла, как бы она красиво бросилась под поезд, если б услышала про любовь, к ней подошел молодой человек и сказал:

- Не надо, девушка. Лев Толстой уже умер, да и «Воскресения» не будет.

Она подняла на него свои изумленные глаза, полные вдруг набежавших слез, и спросила:

Жизнь ее пробила новое русло. И теперь, показывая ребенка, она многозначительно восклицала:

- Теперь мы сопельки не глотаем и на горшок сами просимся.

О Настоящей жизни, что крупной поступью, не вспоминает. Она постигает свою, углубляясь в Чуковского и русские народные сказки (которые, заметим в скобках, так чудно кончаются и всегда на самом интересном месте).

Мотоцикл шел на огромной скорости, шел – наперерез. Не сбавляя скорость. Поезд же, хоть и тормозил, но скорость его не уменьшалась. А мотоцикл шел и шел, и прямо, упрямо наперерез. И поезд его перерезал.

- С ума сошел, - тихо промолвила про мотоциклиста его разрезанная пятка.

- Дура, - возразил остывающий большой палец. А он, как известно, хозяин ноги, поэтому и позволял себе такой безапелляционный тон, - Дура, не сошел он с ума – у него был другой путь. Пойми, а другой путь – это НАПЕРЕРЕЗ. И цель достигнута: шел, дошел, с пути не свернул. Поняла, - добавил он, тихонько агонизируя.

И тут, ужасно грохоча, мимо проехали семь плачущих танков с грузом печали и металлолома. Они не знали своего пути, но и останавливаться не решались.

Тема: конечно же, случайная, обычная, вечная – о женщинах.

2-ой – ужас, как хочет быть похожим на первого.

1-ый что-то долго шепчет 2-му на ухо. 2-ой испускает разные междометия. Наконец 1-ый отрывается от уха 2-го.

2-ой: А, ну да (вдруг выкидывает перед собой палец), гляди, гляди, во, тоже пошла. А пошла-то, как пошла…

1-ый: (Пристально смотрит в глаза 2-му) Почему?

2-ой: По этому, как его, каменному паркету…

1-ый: (Ухмыляясь) Дурачочек, этот палец почему?

2-ой: А что, нужно показывать указательным на ноге?

2-ой: (Взрываясь) Че ты о пальце, я об этой, о женщине!

2-ой: (Нервничая) Потрясающая, говорю, баба пошла!

2-ой: (Недоуменно смотрит на первого) А какой нужен?

1-ый: (Дидактически) Если женщина потрясающая, нужен - большой.

2-ой: (Громко смеясь) Большим же неудобно показывать!

1-ый: (Очень спокойно) Во-первых, я уже не ржу, во-вторых, я ржать вообще не умею, ржут только вон за тем столиком, а в-третьих, вот покажи палец, как ты показывал.

2-ой: (Вертит головой) А ее, ну той, уже нет.

1-ый: (Так же спокойно) Да ты просто сделай пальцем, как раньше.

2-ой: Машет рукой перед собой) Но ее же-шь там нет!

1-ый: (Стараясь быть спокойным) Ты представь ее себе.

2-ой: (Благоговейно) У, она проплыла мимо как… Она продефилировала, ну прямо…

1-ый: (На пределе, но еще спокойно) Ты сделай пальцем, как в прошлый раз.

1-ый: (Пытается успокоиться) Так, тему замяли. Ла-лы лалы, ла-лылы.

2-ой: Э-э-э, нет, уж если начали, давай кончать!

1-ый. ТОГДА СОБЕРИ СВОЕ ВНИМАНИЕ (делает пасы руками как экстрасенс, продолжает) Пойдем по иному пути. Вспомни и повтори мне: почему ты здесь?

1-ый: Да нет, (вдруг замирает). Что? Послала сюда? САМА? Этого ты мне еще не говорил. (Впадает в прострацию)

2-ой: (Доверительно) Понимаешь, ну, она меня попросила ну очень грубо так. А ты знаешь, я человек тонкий, грубость не приемлю, и говорю, что, мол, не совсем в форме для этого…

2-ой: Ага, думал, попросит ласково. Нет, опять: быстро, говорит, вынеси мусор, а не то я тебя…

2-ой: Ага, а я ей опять про форму. Тогда она мне и говорит, что пока я в форме не буду, домой не пустит.

1-ый: Стоп! (Выходит из прострации) Мусор! Домой! В форме: в какой?!!

2-ой: Да ты че? Пропустишь одну (щелкает по воротничку), и опять в форме, после вчерашнего-то…

1-ый: А! Знакомая форма, родная, домашняя. А скажи, она тебя сама посылает?

2-ой: (Весело) Она ж не знает, как я в форму-то вхожу!

1-ый: (Трясет головой, после чего приходит в себя окончательно) Так, ага, подошли, наконец. Ты приходишь сюда для приобретения формы. Логично?

1-ый: Чтобы женщинам нравиться и жену успокоить. Логично?

1-ый: (Так же, методично) А теперь закрой рот левой рукой, а правой, пальцем на правой, покажи: как это отлично.

2-ой: (Показывает большой палец) Вот так вот!

1-ый: Ну теперь-то, понял?!! (Вновь прикуривает сигарету)

2-ой: (Все еще улыбаясь) А чего я должен понять-то был?

1-ый: Ну, что этот палец, как знак глухонемых, говорит, что та женщина была прекрасна.

2-ой: Конечно, клевая баба, но она была не сверху и не сзади (показывает тем же большим пальцем), она была там (тычет указательным пальцем вперед себя).

ПАУЗА. РАЗГЛЯДЫВАЮТ ДРУГ ДРУГА. 1-ый- 2-го: КАК ПАНОПТИКУМ.

1-ый: А сейчас, хочешь? (Показывает конфигурацию из мизинца и большого пальца)

2-ой: А я ещё умею вот так и вот так (Показывает фиги из трех и пяти пальцев). Классно я их делаю?

1-ый: Умничка, ты знаешь всю азбуку глухонемых в форме. Тогда сделаем друг другу ручкой и пойдем радовать женщин или наших жен.

1-ый: (Встает из-за стола) Вот так (Изящный жест кистью). Арривидерчи.

2-ой: (Приятным баритоном на популярный мотив напевает) До завтра, ла-лы ла-лы, до завтра… (тоже уходит)

- А я объясню, коротенько. Ну, как можно, считая, что я дурак круглый, вопросы, тем не менее, задавать параллелепипедные какие-то…

- Да нет, голова от них уже квадратная… Я ж уже дурак в квадратурном – круглый…

- Что вы, что вы, господа менты, я не умею умничать, я – простой, как квадратный корень из единицы…

- Не, я не умничаю, - я дурак, умные здесь вы, это вы умные…

- Нет, это у меня от ваших параллелепипедных вопросов…

- Ах, это ваше утверждение, аксиома. Так сказать: уравнение без неизвестных…

- А я «известный», значит, дурак… И как же вы меня вычислили, если круглый дурак не поддается даже интегральному исчислению? – Ну-ка, ну-ка…

- Ах, вопросы здесь задаете только вы… Нет, только поймите меня правильно, просто ваши параллелепипедные вопросы не поддаются никакой дифференциации. Они за рамками моего…

- Какие рамки? – параллельные, а вопросы-то параллелепипедные…, они ж не лезут…

- Ах, это я лезу… Не, я не лезу. Нет-нет, никуда не лезу…

- Что вы, что вы, в простой логике, в логике Аристотеля я разбираюсь…

- Нет, постойте, кваканье, это лягушки, они у Аристофана, не у Аристотеля…

- Не, господа менты, вы не правы, руками я туда, куда вы говорите – не лазил и… Ой!..

- А вы, значит, руками и прямо по форме моего внешнего лица…

- Вот я и говорю: вопрос ставите ребром… А ребро есть у каждой фигуры: и у квадрата, и у параллелепипеда…

- Стоп, по моим ребрам не надо. Отвечаю по существу… Существо есть, это такое немытое, нечесаное в фураж… Нет, лучше я отвечу по сути. А по сути, вы должны понять: параллелепипедные вопросы – вне моей системы координат…

- А я поясню… Да, очень коротенько: если закон робит на вас, а мы радеем за закон, значит, мы любим вас, господа менты. Этакий социологический круиз…

- Что - круиз? А, это - перманентный зюгзаг от вас к нам и обратно к нам… на нас…

- Нет, у нас – все путем! И я не оглох, то есть аудиально я вас слышу, а вербально – не воспринимаю…

- Нет, господа менты, вы не правы, я не отказываюсь без адвоката…

- Да, я принимаю вину на себя. Всю. И давно. Я признаю: я дурак, но прошу в протоколе отметить: Дурак Профессиональный…

- А вот этот ваш вопрос… Ну, не будем давать ему определения…

У одного циркового артиста была любовница по имени Елена Васильевна.

Ну, мужик был не дурак, и захотелось ему вторую любовницу, потому что был не дурак и знал: для престижу у артиста должно быть много любовниц, хотя бы две, и хорошо бы одновременно.

Артисты все оригиналы, этот – из тех. Например, очень часто и нарочно не к месту говорил: мне палец в рот не клади; и тут же в широкой улыбке показывал крупные зубы и добавлял для ясности: откушу, вот этими.

И так плотно острил, что его приятели для большего веселия стали показывать на разных людей и замечали при этом: «Вон тот хочет тебе палец в рот положить». И наш артист так грозно подходил к тому и вопрошал сурово: «Ну-ка, покажь палец-то», а увидит – и давай хохотать, и давай смеяться, и сквозь смех выдавливает: «И ты хотел, чтобы я этот палец откусил, ха-ха-ха!». Вот такой был оригинал, остряк-весельчак и, прямо скажем, мягкий человек, он таким образом предотвращал будущие конфликты.

Ну, очень был мягкий оригинал и выдумал такой – у! – что нужна ему вторая любовница, но непременно с таким же именем, как у первой!

И что вы думаете, нашел! Нашел-таки, стервец, вторую Елену Васильевну.

«Ну, не дурак», - ахнули под куполом цирка, и были, конечно же, правы.

И наш мягкий оригинал, нижний вольтижер, как вы догадались, по профессии, землю топтал этаким петушком. Да и знал к тому же, что теперь ну никак ошибиться не сможет (для того и надобно с одинаковым-то именем!), и расслабился. И до того дошел, что не смог вовремя «откусить палец», то есть мягко и оригинально выкрутиться. И пока он соображал, вторая Елена Васильевна окрутила, скрутила и быстренько поженила его на себе.

«Дурак», - прозвучало однажды под куполом тревожной барабанной дробью, как бывает перед опасным трюком.

От гулкого слова этого звон пошел даже в ногах, и при каждом шаге отчетливо звенело: «Дур-рак, дур-рак!», а когда он присаживался, то слышал легкое: «Эх, не оригинальный», - будто на скрипочке кто выпиливал.

Не один день проходил наш артист под собственную музыку. Однажды даже не заметил, как упала на него актриса, которую сам же закинул вверх, но забыл, думая все о том же, как бы выкрутиться, но чтоб мягко и оригинально.

И после одной ночи на утренней репетиции мастера – вольтижеры слухов кидали под купол что-то невероятное:

- Дык, до революции это у нас было в традиции. У моего деда было три законные жены: в Керчи, Саратове и Самаре. Это хорошая традиция – он не дурак.

- Сейчас крепче, но его не засудят, он с одной расписался, а с другой обвенчался.

- А это нужно с небес смотреть. А я так думаю, что какой-нибудь один.

- Дык, че ты тогда мозги мне таранишь. Я думал: двоеженец, традицию, а ты…

- Не-е, оригинал – мужик, не дурак, этому палец в рот не клади.

И опять наш артист петушком топтал и землю, и манеж. И причем весь этот день и весь вечер, пока не понял, что ему опять грозят «положить палец в рот».

О, он готов был дать откусить свой палец, натурально, только бы не отвечать на вопрос, который, казалось, выкрикивает даже ученый гусь из клетки.

Потихоньку, незаметно выбрался он из гримерной, а в голове этакой изогнутой цирковой лошадкой вставал на дыбы неукрощенный вопрос: «А с кем ты теперь жить будешь? С обеими? Не оригинально! С одной? Не остроумно!»

В неровном состоянии он дошел до первой, что жила поближе, - нет ответа. Он к другой – не то, он опять к первой – шасть!

И так всю ночь. Утром выяснилось, что шатался он в одной и той же квартире, а обе–две женщины были - одна, вторая Елена Васильевна, которая законная жена.

А в цирке вечером – переполох. Под куполом – шорох, гул – не разобрать. А когда он утих, то тоненько так прозвучало:

Утро. Я иду в институт. Как вдруг – бац - ярко-веснушчатое нечто ослепляет меня. Я был разочарован чуть не до середины всей глубины души, так как впервые понял, что ослеплять могут не только женщины.

В тот же момент где-то внутри левого полушария происходит безболезненное короткое замыкание: сыпятся искры и оранжевые неопознанные летающие тарелочки. И их много, немыслимое количество, и все в левом полушарии мозга. Они в гнетущей тишине начинают выписывать непонятные мне знаки. «Ага, идут на контакт, - догадался я, - или хотят высвободиться?»

Я нервически затряс головой, помогая своим незнакомым объектам покинуть тесные пределы черепной коробки. А потом долго провожал их полет бездумным взглядом – наблюдал, как они медленно растворяются в мглистой тени старого полуразрушенного дома, носящего гордое название нашего института.

И мне надо спешить в это здание, подумалось мне, но превозмочь себя я уже не смог, потому как впал в легкую кататонию.

И вдруг ощутил себя Осиротевшим Проводом, беспардонно вырванным из Линии Людского Потока, находящегося в этот час под Высоким Напряжением предстоящих дел. - Я уже был лишен дорогого, торжественного в своем ликовании, Сего Момента.

И, постепенно накаляясь от столь бесцеремонного Отключения, я стал жадно выискивать своего обидчика в Размеренно Сонном Потоке Сопряженных людей. Я уже был не в силах погасить ни вспыхнувшие фонарики веснушек, ни жажду бурного контакта. Черт возьми, я жаждал ссоры, чтобы в Высоком Температурном Режиме гнева без труда Подключиться к Общей Линии. И отчетливо осознавая это, я машинально сжимал кулаки.

И наконец-то заметив ухмыляющегося врага, тут же обнаружил и предателя в своем стане - плывущую вечно... загадочным лебедем… глупую улыбку свою.

В предконвульсивном недоумении, я стал прогонять ее в близкую даль. К тарелочкам. В тень. А она вновь и вновь возвращалась на полюбившееся ей мое лицо. Во мне что-то начало беситься, что-то выкручиваться, и что-то - становилось не по себе. Я слегка шлепнул предательницу, а она мне залихватски хмыкнула в ответ.

Похоже, мой обидчик слегка подшофе, - растерянно успокаивал я себя, вздрагивая веками от своих и его действий.

Честное слово, мне не передать словами того, как он упрямо, по системе «нечаянно» задевает всех прохожих подряд, чтобы они обратили на него свое нервно вибрирующее драгоценное внимание. Ха-ха! Не дождешься, но…

Н-да, это хороший сюжет для передачи «Где все, что очевидно - суть невероятно», - а вот, если бы сейчас, здесь по Чкалова, прошел бы кто-нибудь другой - чуть навеселе - то, вероятно, была бы очевидной иная суть, - глубокомысленно подметил я. А этому – ничего.

Идет, шатается, мало того, как-то криво-праздно шатается! Так на работу не ходют!

Ему недостает не только глобального понимания невяло-текущего-настоящего-исторического момента, но и самого обыкновенного понимания, - что с утра все Заряжены Энергией, которой едва-едва хватает пусть на ненужное, но важное Дело. Одно. Для себя. А больше «НИ-НИ», что означает: «НИ-ОТ-ВЛИ-КАЙ-ТИ-А-ТО-Я-НИ…» Это так близко всем нам, что для вникания не требует особой развертки внутреннего интеллектуального экрана, который, понятное дело, с утра зависает на лице одним тревожно мигающим Предупреждением! Только собери внимание и читай. Вон, почти на всех встречных лицах в спешке стильно и крупно-разборчиво выведено: «ПОД НАПРЯЖЕНИЕМ! НЕ ТРОГАТЬ – УБЬЮ!» - неужели не видит?!

В наш век и не уметь читать по лицам на лицах… Я бы сказал – это не просто бестактность, - это… детство какое-то! Ну, а если, к примеру, тебе подмигнули третьим глазом в седьмом ряду слева – не разбираться надо – уйти, и так, чтоб сразу со всех глаз долой. Да, это надо: уметь! Видеть! И соблюдать!

Вот опять: ну зачем он так заглядывает всем в глаза и, вдобавок, широко улыбается. Ведь улыбаясь, он показывает зубы, а у нас это не принято. Не тот менталитет. А он не перестает. Нельзя! А он опять. Какой непоседливый и непонятливый, а?!

Да-а-а, - делаю я следующий вывод, - нездешний и к тому же сказочно богат счастьем. И делится - юморист. Ой, юморист! Ха! Ой, мне уже дурно - он щекочет эту даму и предлагает ей свой товар: «Бери, бесплатно же. Вещь! Дело говорю. На, возьми! Улыбнись и… Носи - не стаскаешь!» Идиот рыжий.

И как странно от него отмахиваются – бац! И попадают в нос. Себе. А кто-то - в лоб. Прохожим. Другие шикают и шипят непроизвольно, или вдруг слышу недовольное бурчание: «Рано, ты, брат, ой, рано! Не до тебя еще…»

Но лихого разбойника ни спугнуть, ни прогнать невозможно.

Тогда выйди во двор, если еще солнечно, он вмиг явится. А я тогда, скажу по секрету, вдвойне позавидую умению нашего бесшабашного чудаковатого странника всегда быть там, где, желая растопить серый снег грусти, нуждаются в искре радости.

Ты уже на улице, ну как, он опять подшофе, этот

А я, Починив свой Оборванный Провод и Набирая Общее Напряжение, уже с Поправкой на весеннее, пойду побыстрее по лужам, по ногам, по…

…Я, наверное, опять не так тебя понял, не по тебе себя повел. И, конечно же, сказал свое дидактически-весомое совсем некстати. И я теряюсь – вот уже совсем потерялся – растворился в твоем неопределенном взгляде, уже неясном отношении ко мне. Вот бы скорей научиться легко разгадывать-предугадывать твое нежелаемое.

Ну посмотри же на меня, улыбнись и скажи, что все ерунда, сухая трава, но неожиданно:

Хрупкая боль слезы
в безмолвье ладонь ожгла

Бездонность ее – молитва -
дыханьем освящена…

Темной ордою ресниц
захвачена в плен звезда –

Ты избрана странницей света -
подругой наречена.

Взгляд рельефно-неопределенный, глаза сухие – что-то я опять выдумал.

За стеной сгорбленного старого дома в белой снежной кепи слышна гитара: трень – брень – тили – у – у – брень, а может – бубен.

Пауза затянулась, вот-вот лопнет, а разорвавшись, обязательно влепит мне пощечину, и чтобы ослабить натяжение, надо что-то ляпнуть, но вот беда, ляпать не хочется – а мыслей – никаких…

Ух, как я рад вам, ребята, и пусть ваши ноги заплетаются в живые кренделя. Теперь молчать разрешается.

Они проходят мимо, не задевая ни нас, ни наше – третье. Упал окурок, выпало слово, загасили, втоптали, втерли в меланхолично скрипучий снег.

Снег на земле
                        серый и твердый
                        хлипкой мечтой
                        к океану стремится;

Кровавая роза
                        лишь солнца – любви
                        покорна
                        ароматом своим
                        хочет с каждым делиться -

Черною Роза
                        по снегу скатилась -
                        рядом болтали
                        «за жизнь, за любовь»

Крылом переломанным
                        сердце забилось -
                        вновь ядом – мечтою
                        забавляется кровь.

…Что же тебе сказать после столького сказанного? что? И что за твоим молчанием? Во мне пробуждается дикая сила, но сейчас мне хочется только крикнуть. Не тебе – ты не совсем глухая и не каким-то людям, который поймут мой крик по себе, а звездам, этим высоким странницам света:

«Откуда этот сжигающий вирус любви, ведь ваш свет – холодный?» - и вдруг вижу, как они

И слышу, как предлагают
вуаль у луны украсть.

Ты улыбнулась. В глазах
читаю просьбу-вопрос:

Вы в руку спуститесь? – Не в силах
они так низко упасть!..

Нет, я опять заблуждаюсь, ты об этом и не думаешь. К чему тебе – такое?!

…О, слабый пол, какую ты обнаруживаешь силу, когда тебя возвеличивают, назвав возлюбленной. Ты становишься Единственной и Неповторимой Женщиной, тем Высоким Существом, перед которым преклоняется в лице избравшего сильная половина.

Каждый мужчина нуждается в своей – Неповторимой и возвеличивая – создает Ее. Но поднимая Ее на трон, сам остается рядом – коленопреклоненным – повелевай, о, Единственная, надеясь на мудрость Высокого. И вот тогда-то превращается Мужчина в ничто – Ей с трона видны уже другие… горизонты.

Вот откуда берется сила. А как с ней бороться, если он-то видит только ее? – Уже никак!

Либо играешь роль Ничтожества, либо – шута, - но расставание неизбежно, не надейся, что она разделит с тобой трон – Она не полюбила тебя – не успела. И Она в уверенности своей силы учится на влюбленном чудаке, утверждаясь в правах богини…

Ты замерзла, но не уходишь. Лицо сохраняет маску тонкого недовольства мною – чтобы старался изо всех сил. Ну, иди ко мне. Нет-нет, только для того, чтобы поделиться теплом – не более.

Ты давно могла уйти, но… выжидаешь момент. Какой? Это же так просто: у женщин, независимо под каким знаком Зодиака они родились, есть одна общая черта: желание постоянно притягивать, отсюда одно правило на всех: любое движение наедине с мужчиной должно прочитываться как событие, если – не потрясение, чтоб верилось в недосягаемое – настоящее, - его избранность, новую открывшуюся истинность; момент ползущего незначительного, пойманный женщиной, должен стать - исключительным, при этом умение ловить обязательно – блистательным. Если уже отсутствует жажда острого поиска любимого – в любящем, - значит – нет: безыскусности, доверию, трепетному отношению, но зато полной мерой: хоть и холодное, но обязывающее ко многому внимание, так как потребность в мужской любви - в женщине неистребима.

И поэтому: жест – магический, слово – поступок, движение – действо – что-то вызовет оно у партнера – совершенна ли я в искусстве притягивать!?..

И если уйти, то только красиво! Например: уйти и унести с собой нетронутою уверенность в своей правоте (просто: я права, а ты – нет). А заодно унести своим – мое право, право быть без тебя, мою самость, короче портативного меня, в своем кармане. Уменьшенного не только дыханием чар, таинственно и изысканно называемых «женственностью», не только знанием колко-формальной логики Аристотеля и очень категорическим императивом Канта, не только… Неужели, я уже шут?! Но уж если шут, то равный королям.

Она берет меня под руку – я соглашаюсь, подчиняюсь ее жесту и мы медленно идем.

Теперь их можно увидеть только со дна глубокого колодца. Почему я – вижу их всегда? А ощущаю только холодное их прикосновение?..

После дня ее рождения мы расстались, а чуть позже – навсегда.

Ночь на исходе, как на изломе мгновенья, черной звездой. И Ты – в красках солнца – со мной. Ты – само солнце – здесь. Ночь испугалась и всю ночь выгибала спину и фыркала тишиною шаркающих ног за стеною.

Мы не видели ночь – закрыли глаза на нее. И она подарила нам чудо – свою дочь – время, которое мы держали.

Оно вплеталось в волосы твои – протуберанцы, а я пропускал их сквозь пальцы. И время сквозь пальцы текло…

Я давно мертв. С тех самых пор, когда Единственный Друг забыл в больницу зайти, чтоб навестить меня.

И я, и душа моя словно из воска слеплены и существуем раздельно. Я – две стойкие бледные свечи; и я не терплю ни живого огня, ни фальшиво-надуманного тепла.

Я мертв, как коробка без сигарет, как будильник сломанный, что стоит на тумбочке: я такой же, как вещи мои. Только здесь, среди них, я бываю не одинок. Ещё, по вечерам, ко мне прилетает Птица, Неведомая и постоянная гостья моя, Страшная для любого живого – не для меня.

Я, до этого дня, никого не впускал в мое восковое, застывшее царство.

Сегодня я пригласил сюда девушку с черною мягкою челкой у лба, сквозь которую видно мерцание в глазах застарелого льда одиночества.

Может быть, ждал и искал я только ее? - или все тягостней и тревожней становится поведение Птицы, что каждый вечер прячет в себя желтые сильные когти; и знаю – прячет, таит их до времени, - я приглашением этим вызов кидаю таинственной Черной Птице.

Согласившись с улыбкой, что чашка горячего чая ладони согреет лучше перчаток, девушка медленно ко мне поднялась.

Я осмотрелся в поисках чайника. Друзья мои – веши, в спокойствии знатном и чинном, хранили, как тайну, привычную мне неуютность:

Вот глупый ребристый камин, что греет только себя да ручку соседа – угрюмого кресла. Роскошное кресло – Людовика, короля. Она не садится, - присаживайся! Взглядом только скользнула – оцарапала сердце невольно острой матовой льдинкой.

Негромкое что-то буркнул старый ворчун-диван, когда нашла она место свое на краешке у него.

В руки стакан взяла. Я наполнил соком его. Внимательно гранатовый сок разглядывая, пила его, будто тягучий вечер вбирала в себя, молчаньем храня одиночество.

Я поднял глаза, - как по приказу, стойко колченогий солдат-торшер сторожил в сумрачном свете своем – огромную Черную Птицу, что с тенью почти сливалась. Безмятежна и недвижима Птица.

А когда возвратился, сразу увидел: нет моей девушки! Лишь на стене возле окна сгусток черный, иной, - застывшая, робкая тень ее.

Только выдохнул я, а дыханье мое в мгновенье сломало пространство, и комната, давно уже мертвая, рассыпалась в прах. В вихре бесшумном легкая пыль поднялась и, вырастая в рваные образы светлой мечты моей (вот где она похоронена!), двинулась на меня, на глаза мои, огромными ставшие, через меня и мимо меня, - это Птица крылья свои расправила.

Вдруг Черная замерла, в тень на стене уставившись, подобострастно выгнула шею. Так Птица – слуга. А Тень Ее Повелитель! Ни разу не видев – узнал Его. Это был Вселенского Одиночества Призрак Хохочущий.

Он здесь царил, и не было сил противиться Беззвучному Его Хохоту, - он завораживал и манил.

Медленно, властной рукой он повел, и жадно блеснули когти и рассекли меня.

Весь Холод Столетия в раны вошел:
шепотом старых книг;
строгостью лунной сухих пистолетных щелчков, честь отдававших над ухом;
ствольным водоворотом в ночь беспредельную смывшим границы и грани без промаха…
в наглухо запертых комнатах, средь исписанной, светлой, тяжелой, истерзанной, грозной тучи листов;
торжествующей розно, давно разрешенной, - все разрешающей пустотой;

букетом гниющих костей, где каждая кость это всякое мелкое, -
Холод Столетия жгучей, змеиною грацией сердце - нашел.

Птица крылом прикоснулась – Тяжесть Умершего Времени в меня опустилась; укутала зыбкими кольцами Нетленная и Забвенная Тишина.

И тут мне открыла Птица, что если Время настало – Время ушло, и, в тень меня превращая, церемонно обряд совершала: Птица, в тайну меня посвящала, в Тайну Небытия…

А рука у Призрака все плыла, еще поднималась. Вот поднялась до лба и…внезапно исчезла Птица. И Призрака тоже не стало.

Рука поднялась и отбросила черную мягкую челку со лба. И глаза ее, широко открытые, на меня. Чистотою волшебной сияли они, - отошли и ожили. Лишь на влажных ресницах неживое мерцание.

Отошли глаза и теплом незнакомым наполнили мою комнату. И почувствовал я, как нехотя, медленно покидает нас
            Неземной Холод
                                   Земного
                                               Ослепшего
                                                           Одиночества.

Вот он тенью твоей и моею стал. Наши тени сливаются. И затем они, уходя к себе во Вселенский Мрак, нежным сумраком растворяются…

Одиночество, если уходит к себе, то только вдвоем, с другим, ставшим родным, Одиночеством, насмерть раненным пониманием.

Это так, это правда? – ответь мне – я спрашиваю молча, глазами одними.

И ты улыбаешься, - ты отвечаешь мне; «Да… мы про чайник забыли…»

Гранатовый сок хорошо утоляет жажду – в стакан его наливаю. И молча киваю Птице, что вновь появилась.

Птица, ты мне нужна, ты более мне близка. А девушка? – Она не загадка теперь для меня, она же согрелась.

А когда опустеет мое жилище, с готовностью встану я у стены, там, возле окна. И пусть колченогий торшер своим сумрачным светом в рыцари посвятит меня, в рыцари Вселенского Одиночества. Ох, как я расхохочусь тогда ритуальным хохотом Призрака.

А ты, Птица Черная, взмахом одним мощных крыльев своих перенесешь меня…

Я должен узнать до конца, кто ты, Птица, - я хочу управлять тобой, хотя бы одно мгновенье…

А может, я все же ошибся? И ее слова – опять злая шутка моя? А ее – невиннейшая игра.

Есть же еще и открытый взгляд, он оболочку такую всегда взрывает!.. Но надо иметь и свои глаза.

Зачем, интересно, зачем я шаги замедляю и шепчу себе: не спеши, не спеши. Неужели появилось желание: не потерять ее. Не потерять?!

Сто лет я тебя не видел. Что, как, ты где пропадал? Да ладно, потом. Какие родные глаза! Где же он был целый век?..

Какие родные глаза. А в них, я только-только заметил знакомый ледок неподвижный…

Дай сигарету. Возьми. Ты один сейчас? Нет, не один. Тогда я зайду потом.

Нет, мой Добрый и Старый Друг, мы чай будем пить втроем.

Освяти мой путь прямой, светлой грусти дочь.

(В эту тетрадь записывать только умные мысли…)

Это случилось в те далекие времена, когда мир был таким, каким в сумерках он иногда открывается нам при внезапно нахлынувшем страхе. В окружении зыбких, размытых очертаний предметов течение сущего бесконечности вдруг легко пронизывает нас холодным током и реальная действительность исчезает, меняет свои границы так, что они уже не кажутся нам изученными до мелочей. – Мир становится новым, неизведанным и опасным.

Эта волна взрывает тот основательный домик превосходства, в котором мы так печально-уютно и давно-самонадеянно обустроились. Сдвинув время, эта волна позволяет нам неизмеримо трудное мгновение жить памятью далекого предка, и ощущать то, что древний человек ощущал, не осознавая, это – единство с Природой. И, насыщенные каждой клеточкой сутью бытия, в почти неестественном для нас напряжении, мы начинаем слышать Природу и все вокруг, а не только те звуки, что и сейчас слушаем на улице или в лесу…

В те времена человек уже давно изобрел лук и при необходимости не боялся пустить его в ход, считая себя хищником c длинным когтём. Но еще боялся произносить слово…

Стрела, пущенная из лука, удлиняла руку охотника, делала его хитрее и сильнее, чем если бы он был вооружен палкой или каменным топором. Но понимание полета еще не пришло. Птиц или листья, перемещающиеся в небе, как и любое движение в воздухе, древние люди видели иначе, чем мы.

Общались они, прибегая к звукам, заимствованным у природы, наделяя их незатейливым, но необходимым в обиходе смыслом. Так было легче. Не требовало той напряженной сосредоточенности, как при опасности, когда люди могли понимать друг друга без звуков и жестов.

Первые слова-символы не конструировались, как много позже. Появлялись, как отклик на незримую, мощно влекущую магию бытия. И произнесенные вслух – своей вибрацией могли вызвать к жизни силы, сравнимые с движениями стихий.

Юные, только народившиеся слова вмещали в себя одновременно и добро и зло, и свет и угасание жизни. Те, первые понятия, обтекая отдельное, вычленяли суть конкретных связей между всем живущим и дающим жизнь на Земле. В малом – было большое, большое – вмещало все. Когда-то люди знали это…

Но позже для спокойствия и для сохранения тайной силы стали появляться слова-подмены. И первородный смысл прятался, как в одежды, как меч - в ножны. А потом и вовсе ускользал. Таким словам не доверяли – приходилось сочинять новые, и человек давно перестал бояться произносить их, - оторвался от Природы, стал создавать – свою. Чтобы как-то восполнить утерянное, понадобилось больше слов: необходимо было наполнить человека самого значимостью целого - в нем, загрузить ценностью веса – обособленность личностного, высветить богатство просторов его микрокосма, а, в конечном итоге, еще больше отчуждить от окружающего, и сделать его бесконечно одиноким и в мире его бесконечно непостижимого «я».

И он, томимый непонятной ему тоской по тому, прошлому единению без слов – стремится к общению. И даже зная, и давно уже - что произнесенное слово есть ложь, все равно – для лучшего взаимопонимания – выдумывает новые слова, более функциональные. Утратив способность слышать всем своим существом, человек нуждается в словах-костылях, - они помогают глухому – улыбаться и жить… дольше, чем далекий предок…

А слова… В любви, например, они часто – третий лишний, а если – не лишний, то всегда – третий… Кроме тех простых слов, которые еще таят в себе частичку... И однажды, произнесенные вслух, вдруг пробуждают в нас первобытную магию силы токов единения. Не часто. Не всегда. И рождаются они трудно, эти простые, но главные слова, - надо только позволить, довериться и впустить в себя этот, нахлынувший вдруг, внезапно – загадочный твой поток бытия. А значит, и обжигающую боль откровения, и радость или неизбывную печаль прозрения… почти так же, как и было при возникновении С Л О В А.

Это была одна из самых древних гор на земле. Невероятной силы катаклизмы раскололи ее надвое, образовав глубокое ущелье.

На дне его жили, не ссорясь, полумрак и тишина. Почти отвесные стены в широких трещинах и выступах поднимались так высоко, что своими вершинами упирались в узкую полосу неба. И в своем вековечном спокойствии, как сквозь пальцы, задумчиво пропускали через себя кичливые и медлительные облака.

Оживали они, меняли свои очертания, когда их касались тени огромных царственных птиц. Тогда ущелье заполняла колышущаяся темнота, и каменные чудища долго слушали величественный шорох, любуясь или багровым оперением уходящего солнца, или тонкой прозрачностью сияющих крыльев, окунувшихся в первый зоревый выплеск. В стенах ущелья у птиц были гнезда.

Засыпали и просыпались они под упоительный шепот ветра, скользящего по трещинам и щелям в вечном поиске своего жилища. То тревожная, то успокаивающая, то жалобная, то манящая музыка ветра несла в себе таинство, дух желанной высоты.

По вечерам она убаюкивала их. Но и, закрывая глаза, во сне, птицы вновь обнимали высоту, вычерчивали прямым упругим пером многочисленные знаки, понятные только ей, а срываясь, бросаясь вниз, ждали, когда высота позовет и поднимет их. И во сне они не прерывали парения.

Птицы жили только в полете и только полетом. И недоступная высота срасталась с ними – отдавала себя, чтобы родиться в крыле. На земле, превращаясь в мягкий пучок перьев, крылья теряли свой слитный высокий смысл. Не оторвавшись от земли, крыльями пользоваться нельзя, - ничто не причиняет такой боли, как земля, если ударить об нее крылом. И птицы стремились реже садиться на землю, мечтали о вечном слиянии с высотой, будто хотели забыть все, что с высоты полета кажется таким мелким и низким. Но, вылупившиеся на земле, они, как и всякое живое, нуждаясь в отдыхе, все же возвращались в свои жилища.

Рев ночных хищников редко нарушал их покойный сон. Не знали птицы и людей. И проснувшись однажды утром от необычного каменного постука, и, вздрагивая от звонкого щелчка тетивы, они уже не пугаясь, слушали жужжание стрелы, пока не оборвал ее чей-то тихий прощальный клёкот… Не тревожились они и когда провожали двух своих сестер, необычно покачивающих крыльями за спиной маленького двуногого существа. Птиц было так много.

Сегодня, разложив стрелы, невдалеке от гнезд, на огромном каменном выступе стояло уже двое людей.

Они, изготовившись, ждали, когда солнце глубже заглянет в ущелье. Наконец, один из них выкрикнул что-то гортанное, громко стукнул камнем, а второй выпустил стрелу в первую очнувшуюся птицу. И поразил ее.

Птица скользила вниз и беспомощно хватала клювом то, что так легко держало ее раньше. Она не могла поверить в предательство высоты и ждала спасения до конца. Но, несколько раз перевернувшись в воздухе, всем своим телом она зацепилась за землю, обняла ее. Земля подхватила, удержала, приняла свою дочь, не дала упасть ниже.

Стрела покорила высоту, отобрав силу у крыла, - превратила птицу в безвольный горячий камень. А камень принадлежит земле.

И зазвучала, накаляя пространство, песня стрел. Резко-отрывисто пела тетива, глухо-сварливо звучали падающие камни, обозлено-пронзительно свистел ветер. Липкая паутина какофонии звуков разрасталась, оплетая, пронизывая каждую трещину ущелья. И вдруг все смолкло.

Впитав в себя тяжесть легчайшего птичьего пуха, - другою в ущелье вступила тишина.

Славная была охота – теперь мяса хватит надолго всему людскому племени – оглядев поле битвы, торжествующие охотники с бешеной радостью бросились вытоптывать ритуальный танец победы.

И вдруг сквозь собственный пот в бледно-серебристом облаке пуха трудяги-охотники увидели последнюю, незамеченную ими в пылу истребления, птицу.

Это было плавное, вызывающе гордое воспарение.

Диким воем выхлестнулся злой охотничий азарт и, только чуть опоздав, вверх за ним устремилась стрела. Продолжение руки охотника хищно сверкнув когтем, властно тянулось за добычей, а сам он, весь подавшись вперед, застыл с напряженно-вытянутой рукой.

Птица, задев лапой тонкое звенящее дерево, легко изменила его полет. Охотник покачнулся, отдернув руку, на которой отчетливо проступил глубокий порез с капельками крови…

Наш предок, родившийся на земле и приросший к ней испытал необъяснимо-болезненное ощущение потери привычной земной опоры – волна охотничьего азарта захлестнула его и несла к птице - закружила в водовороте неизъяснимого, а затем бросила на землю. Оглушенный и обессиленный заново навалившимся на него собственным весом, охотник, забыв как дышать, медленно оседал на своего товарища. И распростертый на камнях, маленький человек застыл, не в силах отвести безумного взгляда от одинокой птицы… До этого стрела была лишь длинным острым когтем хищника, которым он мог доставать удаленную добычу, и всё! Но, не так…

Птица парила в величественном спокойствии. Нежно и крепко держала ее высота и, в единении с птицей раскручивала, испускала видимую стихию свободы. И, внезапно, застывший на камнях человек, почувствовал как она вливается в его кровь обжигающей прохладой не испытанного доселе восторга. И на резком выдохе, теряя ненужную тяжесть, человек неуклюже потянул и… понес себя вверх…

Второй охотник, тяжело барахтаясь, с трудом поднял брошенный лук…

Маленький человек был уже недалеко от птицы, почти рядом…

Только на ничтожное мгновенье человек встретился глазами с птицей, как она, упав на крыло, покатилась вниз.

Удовлетворенный охотник подошел к подбитой птице и тронул за плечо сидящего рядом товарища. Тот неуклюже повалился на неровную кровавую кучу с живыми на ветру перьями. Такое же перо было на конце стрелы, засевшей в его груди.

Охотник резко обломил ее у самого сердца. И застыл с обломком в руке, бросая испуганные недоуменные взгляды в высокое небо. Каменные стражи в безмолвии двигались на него. Охотник застыл, потом завыл резким голосом, заметался и бросился вон из ущелья. Чтоб больше никогда сюда не возвращаться.

… Птицы, расправляя крылья, растворялись в медленно сгущавшейся темноте.

Исчезали, махнув на прощанье крылом далекому вечному охотнику, и последняя царственная птица со своим новым спутником, только что обретшим себя для полета и полет – для всех.

… слово «летать» возникнет много позже… когда человек забудет, как это – летать. Но помня, что это возможно, отдаст крылья – мечте…

И на дне глубокого ущелья поселилась пустота…

Я стал сумасшедшим – рассыпался Золотом Нежности.

И в россыпи Золота Нежности вдруг ребенка нашел.

Лежит в кровавом последыше, сучит смешно так ножонками, что-то бормочет магнитофонным голосом.

А в глазах глубина… как дыра, недоверием прорвавшая глубоких морщинок сетку.

Но Золото Нежности осеннее, порыв дыханья весны в движениях и… ребенок пошел по пробившейся заново шелковистой траве. Щекочет его снежная крупка, а он угугукает, улыбается, - ему в Золоте Нежности все нипочем.

Ребенок больше не вырастет, - он и сейчас вне возраста. Только крылья чуть-чуть отрастут, когда доверье разгладит морщинки печального опыта.

И сразу он воспарит высоко, за шкирку схватив и меня, сумасшедшего в Золоте Нежности…

Мужчины – странный народ, вдруг подумала ты, - что им нужно еще? Ты замерла. – Развилка дорог. Суетливо блеснула тоска в слезе…

Хочешь, свет восходящей радости навсегда напоит глубину твоих глаз? – Тогда открыто войди в другой мир. Силу мужских устремлений-пристрастий отринь от себя. Оставь позади. Эта сила чужда тебе. В ней отчуждение трепетного отношения. Твоею незримою силою надо мною станут твои беззащитность и слабость. Как нити солнца, дотягиваясь, цветок раскрывают – так эта сила твоя живительна для меня, - я устремлюсь к тебе. Так завершится этот круг. Он, предначертанный до нас, для тебя и меня.

Если я на одно колено встану перед Тобою – я – рыцарь, - ты – возлюбленная госпожа моя.

Если я на оба колена встану перед Тобою, значит ты – святая, только молчи, не произноси вслух слова, - наверняка ошибешься, если не мыслью, то голосом.

Колени преклоняют перед небесным, эфемерным, перед великою ложью. Попробуй произнести слово и не разрушить чар, этих великих чар, которые создал человек, чтоб вознести женщину выше всего земного.

Я хочу творить молитвы, песни – для тебя. Я хочу приносить к твоим ногам дары, добычу. Только не разрушай чары, иначе я не буду коленопреклоненным – буду поставленным на колени, слабым, никчемным.

Не прогоняй гармонию, если она проявилась, и не пугайся ее.

Подними кисть так легко и плавно, как будто ложится на землю лист, и скажи любую глупость, - только нежным голосом.

Нежность – это единственный путь, который не разрушает чары. Нежность – лестница, ступени на ней из древа гармонии. Ступай по граням ее, поднимись. Приобщись – пути. – В нежности – мудрость женственности. Так великая ложь обернется правдою, чары ее станут силою новой твоей. Ты знаешь это? Да, ты все уже знаешь сама. Сама…

Вот эта церковь. Подсвеченная прожекторами с синим светом, вечером она очень красива. Помнишь ее? Рядом с нею парк, мы здесь однажды гуляли летом.

Я зашел в центральные ворота, вынул пачку сигарет, и уже прикуривая, криво ухмыльнулся, читая предупреждающую о вреде здоровью надпись на ней. Кто ее читает? Кто к ней прислушивается?

Глубоко и с удовольствием затянувшись отравой, я двинулся влево по тропинке пустого и сирого, с редкими деревьями пространства. Кусты без листьев как бы и вовсе были незаметны.

Я все-таки задумался о вреде курения и незаметно для себя прошел далеко вглубь парка, потому что большой плакат с надписью, развернутый над скамейкой, увидел внезапно. Прочитал и… Время – остановилось.

Спустя несколько колов времени я заметил вьюношу под красочной надписью. Сидя на скамейке, мрачно нахохлившийся, он напряженно пристально вперился в меня взглядом. Казалось, в следующее мгновение он прыгнет на меня, как смертельно опасный, раненный хищник.

Но отнюдь не это меня удержало от саркастического замечания или просто усмешки. А смысл, простой и ясный, заложенный в самодельный плакат. Он самым волшебным образом сдул с меня все одежды, все маски. Обнаженный, я зябко поежился перед наставленной на меня, как голый клинок, фразой. Выдернутое из романтически осознанного кошмара, отточенное болью, предельно сформулированное предупреждение. Выставленное не напоказ, а… как брошенный вызов моей сути.

Я принял вызов и понял, как мне показалось, правила предстоящего. Взглянув на еще тлеющий чинарик, я сдержал горькую усмешку: вред здоровью, каррамба?! – Подошел к урне, наполненной снегом и положил его прямо в центр чистого круга.

Подняв голову, снова нашел его взгляд, - он был полон едкой иронии. Парень отвернулся; ему было не больше двадцати; в обтягивающих джинсах, в короткой куртке. Пик напряжения покинул его, но он не расслабился, я почувствовал, что он готовится к борьбе. Нет, не со мной, - он ждал Ее. Но почему вот так? С такими словами над головой? Что произошло?..

Мне не интересны ни пожары, ни несчастные случаи; мое любопытство включается, когда чувствую, что могу помочь, что помощь нужна, даже если ее не просят. Мало того, когда ее просят – мне бывает трудно ее оказать… Не знаю, почему так, - у каждого свое лицо эгоизма. Сильному в беде она – необходима, а слабый ищет поддержку в толпе. Но я отвлекся…

Он повернул ко мне лицо и по движениям губ я увидел: сейчас попробует оскорбить. Я сказал первым, нарочито грубым голосом:

- Согласен, и с этим утверждением, - жест вверх, - и с тем, что ты хотел сейчас произнесть.

Мимо нас продефилировала пара девушек. Оглядев плакат и нас, они звонко захихикали. Игнорируя злобный взгляд симпатичного юноши, несколько раз кокетливо сверкнули глазками в его сторону. – Прочитали буквы как розыгрыш, шутку, прикол. Но они помогли нам. Он не успел нахамить, а я был на его стороне. И теперь ему и мне было проще завязать знакомство.

Его нагнал стыд за первый негативный порыв ко мне, и я наблюдал, как с него слетает шелуха кокона, в который он задраился, защищаясь от несправедливости мирского окружения.

Я присел прямо на снег на скамье, благо длинная куртка позволяла сделать это без ущерба для собственной задницы. Он шмыгнул носом, а я усилием воли подавил в себе желание разрядить обстановку престидижитацией с сигаретами.

Агрессия испарилась, во всем его нахохлившемся стылом облике читалась только боль. «Это хорошо, - подумалось мне. – Значит, страдание не наносное, а вызванное крепким ударом. Искреннее, глубокое. А потому не жалости требует, а со-звучия с его волной чувствований, то есть со-чувствия, как первого шага к проникновению в суть, чтобы понять - как разделить».

- С тем, что это не мое дело, и с тем, что об этом должны помнить все.

- А я не для всех писал, а только для нее, для Эльзы, - борясь с внутренним огнем, уточнил он.

Я все еще сопротивлялся желанию закурить. Как вдруг меня прошибла сумасбродная мысль: он не о том писал – это гораздо конкретнее.

- Что, хочешь убить ее? – как можно более устало, грузно и утвердительно-равнодушно спросил я.

Он так же утомленно-обыденно, как давно решенное, подтвердил кивком головы и несколько раз качнул обреченно. Потом резво поднял на меня изумленный, острый взгляд:

- Не мое, - успокоил я его, не шелохнувшись. – Ножом? Или пистолет достал?

- Ты мент, что ли? – парень соскочил со скамейки.

Мое лицо ничего не выражало, только взгляд был спокойным, уверенным и настойчивым. Парень опустил голову и проговорил неожиданно сильно и четко:

И вскинув глаза, бросил на меня, в меня, взгляд, как отточенный нож с тяжелой рукоятью: не зарезать, так ударить сильнее.

Он стремительно обследовал мое лицо, глаза, и не нашел признаков ни жалости, ни осуждения, ни нетерпения, ни любопытства – вообще ничего, что оттолкнуло бы его. Только открытость и мудрость… лежащую в мешках под глазами и в складках морщинок у глаз,- ой, много… Он начал заметно дрожать и одновременно полились его слова.

- Он влюбился в нее сразу, как в омут. Она ходила с ним в кино, в кафе. Не отказывалась. И только потом познакомил меня с ней. И тут какая-то катавасия началась… Нет, она хорошая, она мне понравилась. Умненькая такая, тонкая… Красивая, скромная… С фигуркой. Мы тут втроем пошли в кафе, я потом хотел отчалить, чтобы они вдвоем… А она повисла на мне, дура… Ну, не в смысле повесилась, а все со мной говорит. А я же вижу что брату плохо. И он на меня стал злиться. Ну, я начал ее подкалывать. А она не обижается, хохочет так… А смех такой, знаешь… Так, наверно, ангелы смеются. Он меня как бы заворожил, что ли… И знаешь, наверно, хотел еще и еще его слушать… Она ведьма! Сволочь! Я даже не заметил, как брат ушел. И все, и он больше со мной не разговаривал никогда. Я тогда побежал его искать… Не нашел…Но я же не знал… А потом мы с ней долго гуляли… Но я его не предавал, я даже не целовался с ней… Как можно, она же – брата…

- Она человек, а значит, никому, кроме системы, не принадлежит. Она – не вещь. А принадлежать можно только друг другу.

- Она же женщина, девушка то есть. Я хотел сказать… Как это – друг другу?

Я горько усмехнулся про себя: как много про все про это мог бы ему рассказать. Но нельзя отвлеченно-дидактически. Я знал, что он уже не убьет ее, но лишь почувствовав тяжесть его оружия в своей руке, я смог бы окончательно успокоиться. Но сейчас не это было главным. Надо спасать не только ее, но и его: вытаскивать занозины социальных мифов. А это такая утомительная и неблагодарная работа. Хотя вру, конечно. Если понимание достигнуто – на меня опускается чистая, тихая благодать; жаль, не надолго. И вообще, тяжело вести вечерние философские разговоры утром (еще не было двенадцати), да еще на холоде и без коньячка, - съерничал я мысленно в очередной раз.

Надо было что-то ответить и хорошо бы даже без тонкого сарказма. Хотя ситуация какая-то трагикомическая: надо поменять у больного боевого львенка подгузники, да еще на примере вылезших на свет его испражнений настоятельно объяснить ему, как и чем надлежит ему в будущем питаться. Переодушевить его миф о нем самом – дать чуть иное содержание форме, в которой существует его личность – как он представляет себя миру; совместить с другим ущербным мифом, с тем, что держит матрицу социального порядка. – У-у-у, какая скукотища!.. Да и готов ли он вступить в схватку с мифом?.. Но прежде всего надо дать ему доизлиться, иначе всей моей мудрости место в… кастрюле с недоваренным или уже прокисшим борщом…

- Когда любят оба, а не один. Когда, даже смертельно ссорясь, боятся потерять любимого человека, как… как обе руки. Потому что, потеряв любимого, ты нищенствуешь… с баночкой для подаяния на шее. И радуешься такой свободе, - ходишь-то не с протянутой рукой. Потому что обе – гордо отсек… Но Любить не раня – нельзя, в местах ран - мы срастаемся. Об этом надо просто знать обеим сторонам… быть готовым…

Я сказал о своем, и это было неверно. Я поспешил поправиться:

- Твой брат влюбился и от этого был счастлив. Но разве человек обязан быть счастливым?!

- И она, Эльза, обязана была быть счастливой с ним? Так?

- Да, наверное, жаль: она не видела его твоими глазами. Потому что у нее - свои, к сожалению.

- Да, знаешь, и такие красивые, как у олененка… Нет, ты не думай, я понял о чем ты… Ну и все равно, она не имела права – вот так!

- Ты думаешь, это я виноват? Это она, она! Я не хотел. Ведь он мне не только брат, он лучший друг мне… был…

Отчаянность вдруг испарилась, он еще больше скукожился. И стало заметно, что он совсем мальчишка, не больше семнадцати.

- А что я мог сделать?! Она не понимала, что ли?..

Дальше он сумбурно, заглатывая окончания и слезы, рассказывал, как она звонила им по телефону и просила его брата подозвать его самого. Как потом поджидала его у подъезда, в других местах, и брат два раза видел их вместе. Как он пытался объяснить, а брат не слушал, и стал совсем избегать его. Тогда он нахамил Эльзе, и она пропала. А через неделю после этого брат покончил с собой. Вчера его похоронили. И он позвонил ей.

Банальная, в общем-то, история. И его бы к психотерапевту, но… Я ощупал взглядом место, куда он уткнул выглянувшую во время его монолога ручку самодельного ножа. Сантиметров тридцать, не меньше. Где он только такой раздобыл?!

А где мне найти правильные слова? И еще надо поспешить, скоро придет эта принцесса… От одного взгляда на которую у парня ум за разум заходит. Она, видимо, из того типа красавиц, которых истребляла инквизиция в средние века, чтобы защитить мужчин от такой вот смертельной любви. Я покосился на плакат, на отрока, которому дал успокоительное в виде сигареты…

О! Уже сбежать захотел. Малодушничаешь, пацан. А ничего у тебя не выйдет, не отпущу я тебя:

- А как ты думаешь, - глубоко затягиваясь и сдержанно-весомо я начал, - она же любит тебя, и вину свою чувствует. Наверняка. Счас подойдет, посмотрит на тебя преданными глазами олененка, закинет косу на спину, чтоб тебе удобнее было ткнуть в нее ножичком. А я посмотрю, полюбуюсь. Знаешь, какие толпы собирались в тринадцатом веке, когда таких ведьм сжигали на кострах?

- Как это? Как это? Сам же так называл ее. Я помню. Да и какая разница, ты же не жечь ее собрался, а так – ножичком пырнуть. Да, в грудь – не советую, там косточки – могут помешать…

Иннокентий ТАРАБАРА

Я ЗДЕСЬ СОЙДУ С УМА,

А ВАМ ЕЩЕ ИДТИ И ИДТИ…

Да пребудут в целости —

Хмуры и усталы —

АКТ ТРЕТИЙ